Маг в законе - Генри Олди

Отныне — свой среди чужих.

И вот тогда-то из скрипучих недр сейфа возникли новенькие, еще не потертые на сгибах, не припорошенные канцелярской пылью, не успевшие распухнуть от множества бумаг четыре аккуратные папки.

Ты стоял и смотрел.

Плевать, что значится в твоих бумагах. Будущее изменить можно — прошлого не изменишь. Валет Пик по кличке Бритый ждет над исконными святынями жандармского управления: делами на завербованных магов.

— Желаете взглянуть? — вежливо поинтересовался господин полковник. — Извольте. Думаю, это не будет слишком большим нарушением: как-никак, теперь вы у нас на службе, и вполне можете ознакомиться...

Нет, ты не потянулся к «своей» папке. Рука безошибочно выдернула из стопки единственное дело, которое тебя интересовало по-настоящему.

«Негласный сотрудник N 76-прим. Оперативный псевдоним „Акула“.»

Рука невольно дрогнула.

Вот уж действительно — не в бровь, а в глаз! И в кого это она такая? В отца? не похоже... в мать? в тебя? в Княгиню?..

— Вы ее простите, отец Георгий! Молодая еще, дурная, горячая; опять же — в тягости; а сегодня... ну, сами слышали. Тут тертый калач на стенку лезть станет! Через день-другой извиняться прибежит...

— Не виню я ее, Дуфуня, — батюшка мало-помалу приходил в себя, успокаивался. — Сам виноват: нечего в душу лезть без спросу. Вечно вкладываем друг другу персты в разверстые раны — а потом обижаемся. Видел же: Александра Филатовна находится в расстройстве душевном! — а все равно сказал, не подумавши. За то и поплатился. Тем паче права она, Дуфуня, во многом права!..

— В чем?

— В том, что я всех вас изучаю. Понять пытаюсь. И тебя, и Княгиню, и обоих Крестов, Сеньку с Евлампием, которых за пять лет до вас завербовали; а пуще других — саму Александру Филатовну с мужем ее, Федором Федоровичем. Думаешь, не вижу: небывалое творится! Подкозырок козыря за пояс затыкает! Знаю, знаю: ты мне про ваш брудершафт рассказывал. Ведь по закону Божескому и человеческому нельзя близких родичей в жены-мужья брать! Церковь это по-своему объясняет, наука по-своему, однако в одном и богословы, и ученые сходятся: от таких браков хиреет род, вырождается, дети родятся хилые да слабосильные... Может, и у магов так? А ежели две линии разных, две масти меж собой брудершафтом скрестить?! Свежая кровь? — не так ли, Дуфуня? Не здесь ли выход?!

Ты пожал плечами.

— Не знаю, отец Георгий. Только будь моя или Рашели воля — не бывать тому брудершафту! Само все вышло, случайно.

Ой, не врешь ли? Тогда ведь вас словно кто-то под руки подтолкнул!

КТО?!

— Нет, батюшка, не знаю. Страшная это штука: брудершафт. Оттого страшная, что никто наперед сказать не может: во что выльется? — слова давались с трудом, отказываясь покидать пересохшее горло. — Боюсь я, отец Георгий. Как бы не свихнулась девка! В тягости она, а тут еще история эта, с княжеской дочкой... Акулина и без того разок обмолвилась: дескать, странное временами видится, и за плечами будто не вы с Княгиней, а чужие-другие-всякие... А вы говорите — выход! спасение!..

— Дай-то Бог, чтоб обошлось, — вздохнул отец Георгий. — Ведь недолго уже им с Федором Федоровичем осталось?

— Недолго, — согласился ты. — Как бы у Акулины на самые роды выход в Закон не пришелся!

— Ну, на все воля Божья. Ты, главное, верь, Дуфуня! Молись; если молитва от сердца — Господь услышит. Тяжкие времена для магов настали, я уж думал: и вовсе последние. Ан нет, теперь верю: Знак это свыше. Звезда путеводная — брудершафт ваш. И ты верь, Дуфуня. Верь и молись, чтоб все обошлось.

— Спасибо, отец Георгий. Мы-то ладно, отрезанный ломоть, мы свое отжили-отворожили. А им, молодым... Вокруг, сами знаете, что творится!

— За крестников не тревожься. Они теперь у государства под защитой — спасибо господину полковнику. Да и себя раньше времени со счетов не списывай, грех это. У тебя, может быть, только сейчас настоящая жизнь и начинается...

— Легко вам говорить, отец Георгий! Всю жизнь, почитай, при училище, в Законе и не были толком, не воровали, жизни никого не лишали, против властей не шли — а мне-то, с моим-то прошлым? А Княгине?

— Говорить легко, — отец Георгий произнос это отчетливо и с нарочитым спокойствием. — Зато жить — не легче, чем тебе. Толку ли, что мне сам владыка Виталий грехи отпустил? что разрешение дал ученика взять и употреблять силу мажью по мере надобности на благо церкви и государства? Ведь решения Архиерейского Собора от лета 1654-го от Рождества Христова никто не отменял! А в решении том ясно сказано: все эфирные воздействия считать происходящими от диавола! Значит, и я, священник, грех совершаю! Владыке, конечно, спасибо великое и поклон земной — только душа не на месте. Как ей на месте быть, когда к чужим душам, к живым и усопшим, с вопросами лезу?! Знаю, что с санкции, что державе на пользу... А все равно — тошно! Будто Сатане свечку ставлю... И силу мажью изучать, законы, ею движущие, я не с вас, не с крестников ваших начал. С себя! Ладно, об том разговор долгий, а время позднее. Спать пора.

— Спокойной ночи, батюшка.

Ты поднялся. Затоптался на месте, разминая ноги, онемевшие от долгого сидения на шатком стуле.

— Спокойной ночи, Дуфуня. А Александре Филатовне передай: я на нее не в обиде. Наоборот, сам прощения прошу, за слова неосторожные, что душу ей разбередили.

— Передам.

Ты постоял еще немного, зачем-то кивнул — и, протиснувшись мимо письменного стола, на ходу доставая папиросы, выбрался из кабинета.

— До свидания, отец Георгий.

Загляните в глаза отцу Георгию — он не станет отводить взгляд, он все понимает. Он позволит вам увидеть:

...келья.

Монашеская келья. Рукотворная пещера. Грубо отесанные, шершавые стены; тусклый огонек лампадки выхватывает из темноты каменное ложе, маленький столик, на столике — фолиант в кожаном переплете, чернильница, несколько гусиных перьев и листок пергамента, исписанный наполовину.

Пламя лампадки дрожит, бродят по стенам причудливые тени, свет и мрак качаются, клубятся в шатком равновесии...

Кто — кого?

Священник не ответил, расстроенно глядя в стол.

Георгий Радциг, магистр богословия, доктор римского права, епархиальный обер-старец, автор диссертации «Психологическое обоснование уголовной ответственности»; он же Гоша-Живчик, Десятка Червонная, маг в законе, «негласный сотрудник N 39-прим», проходивший в секретных документах под оперативным псевдонимом «Стряпчий».

КРУГ ВТОРОЙ

Я ОДНАЖДЫ УЗНАЮ, ЗАЧЕМ Я БЫЛА...

— ...молвить без обиды,

Ты, хлопец, может быть, не трус,

Да глуп, а мы видали виды.

Ну, слушай...

ПРИКУП

— ...ну да, ну да... молчун ты!.. зову я тебя, зову, а тебе все как с гуся вода...

Отец Георгий, епархиальный обер-старец при Харьковском облавном училище, наклонился.

Поднял и себе один лист.

Кленовый.

Разлапистая пятерня наливалась багрянцем; вязь прожилок неприятно напоминала ладонь скелета.

— Ты Куравлева помнишь? — зевнув, осведомился преосвященный Иннокентий. — Полковника? Забыл, небось, благодетеля...

Прошлого начальника училища, Куравлева Бориса Петровича, отец Георгий знал хорошо. Как-никак, столько времени бок-о-бок... И про участие полковника в «Мальтийском кресте», иначе «Заговоре обреченных» — тоже знал. Проговорился Куравлев, незадолго пред тем, как ума лишился. Был зело пьян, начисто растеряв обычную сдержанность; зазвал в кабинет, стал без причины куражиться: скоро, мол, святой отец! изведем ваше семя под корень! ибо знаем, что корень ваш — листья да ветки!

Наболтал лишнего.

Все звал священника Павлом; дескать, от фарисеев переметнулся, сперва одних камнями побивал, теперь других посланиями укрощает. Быть отцу Георгию святым апостолом.

Кощунствовал, коньяк из горлышка хлестал.

А четырех месяцев не минуло — увезли полковника под белы ручки на Сабурову Дачу. Громкий случай был: явился Куравлев в оперу, где отродясь не бывал, и когда зал замер в упоении, внимая дуэту тенора Франкини и меццо-сопрано Ноэль-Гвиды, прыгнул вниз из ложи.

Прямо на сцену.

Взял такой фа-диез, что тенор в коленках прогнулся — «Мамма миа! мамма миа!», по-своему, значит, матерно одобрил! — стал кобуру лапать, уже почти расстегнул, да рухнул в корчах.

Оттуда и унесли несчастного.