Лёха - Николай Берг

— Что, Стецько? Тебе есть шанс дали. Теперь все, аллес гейт форбай, поздно — усмехнулся мне офицер. Говорил он вроде по-русски, вполне себе четко… А как и не по-русски… Да и лицо… и вообще все… Господи Боже мой, что это? Это значит, они… они не… не немцы? Не немцы, а… наши? Или немцы?

С плеч у меня сняли винтовки, а я даже пошевелиться не смог, болтался как соломенная лялька. Приказали идти, да только я даже и не понял — меня толкнули чуть, а потом просто потащили под руки куда-то в гай. Как хмельного прямо. Словно во сне что ли. В голове звенело, мутило и перед глазами все плыло. Я не сопротивлялся, когда на какой-то полянке у болота с меня сняли ремень, сидор и китель, посадили на мох, связав за спиной руки. Сидел и смотрел широко открытыми глазами на этих четверых, как они тут же развязали мешок, что нес краснорамеец, и пока тот караулил меня, жадно ели.

Потом они как-то разом обернулись ко мне и красноармеец, дав винтовку землемеру, взамен забрав ту, на которой был немецкий штык, подошел ко мне.

— Говорить будешь? — тихо спросил он. Спокойно спросил, не зло. Но в глазах у него лилось такое, что я вдруг понял — все. Вот оно — все. Конец мне пришел. Сейчас. Прямо сейчас. Здесь.

— Т-товарищ… товарищ красноармеец! Пожалуйста! Христом Богом молю! Что угодно отдам! Не убивайте! Я… я все скажу! Умоляю! Я же наш! Я же все! Я за наших! Я же хотел в комсомол идти! Пощадите! Всеми святыми заклинаю! У меня мамушка…. Товарищ красноармеец! Не губите! Навеки вам должен стану! Только не убивайте!

— Отвечай — каким-то шелестом, как мерзлые листья в заморозок шуршат, сказал красноармеец.

Я всхлипнул, и затряс головой. Перед глазами все плыло и все чувства ушли — осталось одно, огромное, на все меня, желание жить. Временами мне казалось, что я брежу, что это сон, перед глазами мерещились какие-то лица, то Марьяны, то матушки, то вдруг они превратились в лицо той молодой жидовки что просила пощадить её братика, то в лицо Остапа, когда ему было пять лет… Потом снова наплывал какой-то туман, из которого проступало лицо немецкого офицера, безучастно задававшего вопросы.

Вопрос, что делать с пленным встал во весь рост сразу же. Руки чесались сквозануть штыком этому парню дыру в груди и сбросить его в так удачно подвернувшееся болото. Очень чесались. Но перемолвившись с Середой и переглянувшись с Жанаевым (у которого руки, судя по всему, чесались не меньше, вот у Середы, пожалуй, руки не чесались, одна была ранена и потому чес был только в другой руке), решил про себя Семенов немного обождать.

«Оно, конечно, ежели — однако, все-таки!» — как значительно говорила его бабушка. Набрали гостям-немцам селяне мешок тяжелый — пуда под два еды, ну полтора всяко. Тащить такое на своем горбу было тяжко, все внимание на переноску уходило, а пойманный самооборонец был молод, здоров, сыт. Правда и следить за ним, подлецом, надо будет вдвое бдительнее, ни малейшей веры к его словам Семенов не испытывал. Предал раз — продаст и два-с.

В конце концов разделить харчи на четверых — не так много и получится. Хуже другое, и тут кроме этого гада никто помочь не мог, потому что не понимал Семенов где же они в результате всех своих приключений находятся. Нет, где восток- север было понятно, но вот куда лучше двигать, где пройти можно, а где засада на засаде будет и крейсирующие по дорогам патрули фельджандармов, понять никак не получится. А расспрашивать местных жителей поймав какую-нибудь бабку на лесной тропинке… Отлично понимал бестолковость этого занятия. Вот спросишь:

— Бабушка, что за деревня?

А та в ответ:

— Высокие Кручи, милок.

— А что за речка?

— Гнилуха, милок.

— А куда вот эта дорога ведет?

— На Николаевку, она верст через пять, милок.

— А вот эта?

— На Новогеоргиевск, он верст за шесть, милок.

И попробуй решить без карты, где это? А места вполне культурные даже. И пока не поймешь, где это что находится, да по лесам шарясь — так и будешь бесполезно круги нарезать, только обуви убыток, да телу усталость. И ведь еще и понять надо, где дорога подходит больше, а где опасностей меньше. Но на вдумчивые расспросы время надо, чтобы еще и проверить можно было, верно ли рассказано. А времени-то и нету. От села этого гнусного надо ноги уносить подальше. А уже темнеет, скоро ночь наступит.

В общем, как ни кинь — всюду клин. Да к тому же трезво оценивал боец ситуацию — из всей компании только этот сукин сын Гогун был здоровый и сытый. Сам Семенов видел одним глазом, да и тело болело, после того, как Гогуны его сапогами отпинали, Середа был весь на азарте пока, но скоро обратка пойдет, сникнет, а рука у него видать пострадала — через повязку пробило, нехорошо. Лёха совсем скис, ползет как вареный, в обмороки вишь падать натеял, новая радость. Ну, и бурят, вроде как и молодцом держится, а все ж таки враскоряку ходит, ошпарился и не до конца зажило еще. Все хороши, один Гогун как пряник. И потому может и удрать быстро и заорать громко и привести куда не надо.

Когда боец велел сидящему, и совсем очумевшему от вопросов Середы, самооборонцу скинуть сапоги и верхнюю одежду, оставшись в белье только и босым, Гогун побелел как мел, понял — сейчас будут кончать. Середа хмыкнул, не очень одобрительно, но ничего не сказал. Кроме лепета о том, что он все осознал, исправился и перековался и твердо встал на путь исправления, сообщил очумевший Стецько крайне мало. Очень уж разительной оказалось отличие реальной ситуации от той, что ему казалась. Было от чего обалдеть и более тертому калачу, а не этой наглой сопле.

— Я тебе дам возможность доказать, что сейчас ты не врешь и действительно хочешь нам помогать, чтобы выжить — медленно, чтобы до помраченного сознания пленного дошло правильно все сказанное сказал Семенов. Бурят поднятием бровей дал понять, что не вполне понимает ход мыслей товарища.

Семенов продолжил:

— Будешь тащить мешок с харчами и другой груз. Сейчас пойдем в темноте, потому хочу, чтобы ты своим бельишком был виден и ночью. А без сапогов хрен ты удерешь…

— Еще как удерет, босиком-то сподручнее — возразил Середа.

— Нет, нет, товарищи, нікуди не побіжу, не вбивайте тільки — взмолился пленный, глядя снизу вверх преданными собачьими глазами.

— Ага, так ми тобі відразу і повірили, сиди мовчки — отозвался артиллерист.

— Погодь, мы ему мешок примотаем, так чтоб не скинул. С мешком не побегаешь. Провод еще остался?

— Полно. Сторожить только эту слякоть всю ночь придется — заметил хмуро Середа. Видно было, что он начал отходить после спектакля и усталость наваливалась на него. Он жевал кусок хлеба, которым только что перекусили все беглецы, но жевал словно через силу, хотя видно было — что голоден.

— А мы его на ночь свяжем — отозвался Семенов.

— Лучше б нам за ночь уйти подальше — заметил в ответ, баюкая свою разболевшуюся не ко времени руку поддельный арбайтсфюрер.

— Идти ночами а днем спать при столь малочисленном составе — не дело. К тому же та самая возможность влипнуть в нехорошее — ночью в разы более, как и остановиться на спать рядом с тем где не надо. Нет видимости — нет движения — серьезно отозвался Семенов, не без гордости вставив в свою речь слышанное раньше от Уланова.

Середа пожал плечами.

— В сложных случаях лечшее время для броска — с рассвета и под сумерки. Точнее даже так — под сумерки бросок, ночлег, с рассветом бросок — и по обстоятельствам дневка до вечера. Идти глухими лесами тоже не вариант. В лесу надо прятаться, ночевать, добывать еду. Ходить надо по дорогам, они для того и сделаны — продолжил Семенов.

Артиллерист опять пожал плечами. Возбуждение у него проходило и устал он после свлоего спектакля, как прима балерина на премьере. Даже есть уже толком не хотелось, даже жевать было трудно, хотя голодная слабость давала себя знать.

Семенов обеспокоенно оглядел свое воинство. Потом твердо закончил:

— Самое опасное — ночевки. Ночевать потому лучше… ночью. Потому что ночью ВСЕ СПЯТ. То есть те кто не все — заметнее и их гораздо менее. В общем, сейчас вьючим на Гогуна мешок и вперед. Потом вяжем его на ночь и приходим в себя.

— А уже утром на соединение с остальным отрядом! — неожиданно бодро выдал Лёха. Потомок мигом сожрал выданные ему харчи — кусок свежего душистого хлеба и пару маринованных свеклин. По глазам было видно, что только раздразнил червячка, никак не заморил, но выглядел уже немного пободрее.

— Ага — кивнул ему дояр.

— И ночью что делать будем?

— А главный ориентир — слух. Ночью направление на железную дорогу, например, можно определить за пару десятков километров. Днем смотреть и идти, ночью — не идти и слушать.

— Ладно, годится. Ну ты, робкий пингвин, давай свети бельишком — слегка пнул сидящего томного Гогуна артиллерист. Пленный подскочил, начал стягивать с себя одежку, сначала медленно, потом видно дошло, что убивать не будут, заспешил, засуетился. Потом закряхтел под навьюченным мешком, но даже вроде как радостно, потому как убедился — нужен он, поживет еще. Двумя кусками телефонного провода связали руки, а мешок с харчами примотали так надежно, чтобы невозможно было его сбросить. Невелика безопасность получилась, но хоть что-то. Угрозу молодой и здоровый парень тем не менее представлял немалую и потому Жанаев следовал за пленником неотступно, гордясь немножко тем, что пулемет в его руках пугал Гогуна куда сильнее, чем гораздо более опасные для пленного штыки на винтовках.