Избранное - Майя Ганина

У Аллы септический миокардит, болезнь неизлечимая, она жива только чудом и заботами нашего палатного врача Игоря Николаевича, который пытается отдалить неизбежный исход внутривенными вливаниями больших доз пенициллина. У нее случаются горловые кровотечения, сегодня ночью дежурной сестре едва удалось его остановить. За пять дней я второй раз вижу такое — зрелище не из веселых. Мне непонятно, как днем девчонка все же ухитряется оклематься — толкается в коридоре допоздна среди пестрохалатных табунков ровесниц. Вообще-то Алла учится в Чебоксарском мединституте на третьем курсе биофака, но последние два года бесконечно лежит в больницах. В институт сердца она попала первый раз, но неотличимо растворилась в стайке молодых его завсегдатайниц, с ю́на болеющих ревматическими пороками и полиартритом. Здесь, как я начала понимать, существует свой круговорот отдельного времени, удобно вбирающий отвергнутых жизнью.

Я пока была вне этого круговорота: мне еще не поставили диагноз. Положили меня пять дней назад, в общем, по блату. В семидесятом году я сопровождала по Цейлону делегацию наших врачей, в ее составе был директор этого института. У меня тогда впервые случился серьезный сердечный приступ, и, узнав, что я в детстве переболела ревматизмом, директор дал мне свою визитную карточку, пообещав положить на исследование, едва у меня появится на то временна́я возможность. Но приступы проходили, я убеждала себя, что это от переутомления, от климата. Год назад дела, однако, пошли так, что мне пришлось думать о скорейшем возвращении в Союз. Лето и осень — накопленный длинный отпуск — я потратила на то, чтобы закончить диссертацию, отлеживаясь в постели, когда было плохо; после тянула время, все еще на что-то надеясь; наконец, позвонила директору. Через десять дней, когда освободилось место, меня положили.

— Ты чего шумишь? — сказала я Ане. — Люди спят.

— Днем высплются, нечего делать! — ответила та с внутренним смешком. Видно, несмотря на полубессонную ночь, она чувствовала себя сегодня неплохо, и ей хотелось поразговаривать. — Иди, вставай, очередь займи, сегодня тебе биохимию сдавать.

— Успею… — вставать мне не хотелось.

Мы с Аней, за малой разницей, ровесницы и, по ее инициативе, на «ты». С другими сопалатницами у меня сохраняется прочное «вы». По какой-то главной, определяющей характер естественности Аня мне все-таки ближе остальных. Может, потому, что моя мачеха — безалаберная, но добрая баба — была во многом похожа на нее, даже остаточный диалект одинаковый — обе муромские.

— Помолчи, Анна! — сказала из угла Люся. — Что ты, в самом деле, не к добру разыгралась.

Аня хохотнула, колыхнув животом, так что отозвалась койка, и смолкла: видно, задремала. Наташа, кончив вводить кальций, ушла, зажгла нам свет, наказав мерить температуру. Я послушно сунула градусник под мышку, другие и не пошевелились, продолжая спать. Когда Наташа вернется с температурным листком, они произнесут нечто среднеарифметическое. Наверное, так могла бы делать и я: по утрам температура у меня не выше тридцати семи, — но пока для меня здешний день начинается с градусника. Это мое первое Дело. Все-таки мне нужно привязывать свое нежелание ни о чем размышлять и обреченную пассивность к каким-то вехам.

Первой поднялась и пошла умываться Люся, в коридоре уже плотнело голосами, утро отходило ко дню. Когда из палаты вышла Серафима, тут же встала и распахнула форточку Зиночка, постояла, покачалась чуть на кривоватых от перенесенного в детстве рахита ногах, подумала и снова легла. Зиночка прибыла к нам три дня назад, но она тоже привычный к больницам ревматик, потому сразу зажила уютно, неторопливо: что-то вязала, сидя на своей койке, немного читала, ходила смотреть телевизор. В коридоре у нее уже было много знакомых.

Зашевелилась, очнувшись, Алла, потянулась со стоном и коротеньким смешком, села на койке.

— Доброе утро… — произнесла она медленно. — Вот не повезло вам, девчата, попали в палату со мной…

Зиночка промолчала, пришлось мне произнести какую-то дежурную фразу, вроде: «…не санаторий — больница…» Что говорить — ночка была тяжкой, и до сих пор томит меня где-то чувство нелепой вины. За что? За то, что я здоровей?..

Алла оттянула у горла ночную рубаху, выпачканную засохшей кровью, стащила через голову, достала из тумбочки свежую. Не торопилась надевать, стояла, повернувшись ко мне, перебирала в руках цветной шелк. Когда я первый раз увидела ее нагишом, то имела неосторожность сказать, что у нее типичные формы женской древнеиндийской скульптуры: круглая высокая шея, пышно-округлая грудь, узкая талия и широкие бедра. Па́рвати — любимая жена любимого моего бога… Старожилки наши сдержанно отнеслись к моему восхищенному удивлению, зато Алла не упускала теперь случай устроить для меня стриптиз. Грустно думать, что эта красота обречена.

— Алка, одевайся, простудишься, — сказала я, усмехнувшись, — форточка открыта.

— Я люблю голышом ходить, — созналась, тоже засмеявшись, Алла. — В рубахе мне вроде воздуху не хватает.

— Это из-за сердца, — подала голос Зиночка. — Мне тоже — особенно если душно в комнате.

Вошла Серафима и закрыла форточку. Тогда я тоже поднялась, сходила умылась, сдала «биохимию»: граммов сто крови из вены, у меня даже в затылке заломило. Потом, когда схлынула толкучка, мы всей палатой ходили завтракать.

В половине одиннадцатого мы лежали в постелях, ждали обход. Это было второе серьезное Дело, его, как я поняла, признавали все: в палате становилось тихо, каждый прислушивался не то к себе, не то к шагам в коридоре.

Наш врач Игорь Николаевич был молод — до тридцати пяти, но уже защитил кандидатскую, заканчивал докторскую, вид у него был отрешенный и замыканный. Он и без халата выглядел врачом. В круглых очках, худой, высокий, сутулящийся, он проходил по коридору мгновенно и исчезал в ординаторской.

Войдя в палату, он, наоборот, становился медлительным — казалось, что он просто пользуется случаем отдохнуть, не спеша пересаживается с одного стула на другой, засовывает кнопочки стетофонендоскопа себе в уши, чтобы ничего не слышать, и прикрывает глаза, чтобы не видеть ничего.

Он, в общем, безошибочно ставил диагноз с первого прослушивания: ухо у него было прекрасное. Мне он сказал еще в кабинете директора, посидев несколько времени возле меня с полуприкрытыми глазами, сосредоточенно шаря пятачком мембраны по моим ребрам и лопаткам:

— Порока нет у вас… Шумок в пятой точке небольшой… Тоны приглушены.

— А отчего же приступы? — спросила я, почувствовав себя уличенной симулянткой.

— Выясним… — Доктор поклонился и вышел, предоставив нам с директором обговаривать подробности.

Я растерянно поглядела ему вслед, чувствуя, как нелепо жалею, что не имею какого-то страшного сложного порока, чтобы оправдать свой «блатной» приход сюда, чтобы вызвать интерес на отчужденно-вежливом лице доктора. То, что я знаю английский, хинди и урду, а из древних — латынь и санскрит, увы, не имеет для него значения. Они сами тут читают специальную литературу на всевозможных языках, а кроме того, уверены, что заняты Делом. У меня тоже там, за стенами института, есть свое, интересное мне, Дело, но оно здесь никому не кажется важным. В этом заведении занимались азартной игрой с самим Провидением, в подобном свете все оценивалось иначе.

Тогда, возвращаясь домой, я сердито думала, что если бы я была необыкновенно молодой красавицей, то, наверное, и при отсутствии сложного порока глаза доктора смотрели бы на меня более заинтересованно. Попав в палату, я поняла, что ошиблась. Полукровка, потомок Чингисхана по отцовской линии, наша красавица Алла была для доктора только больной, очень больной…

Такое положение дел забавно меняло наши привычные представления о себе, расставляло нас в иной очередности в табели о рангах. Здесь, в палате, она начиналась с Ани и Аллы, потом шла Люся со стенозом и мерцательной аритмией, ожидавшая, когда ее заберут на операцию, потом Серафима, потом остальные. Я была последней, самозваной, бездарной — протеже директора.

Моя постель стояла первой от входа по часовой стрелке, наш доктор имел обыкновение начинать обход не с тяжелых, а по порядку, но мне казалось, что он начинает с меня, чтобы скорее отбыть скучный номер и приняться за интересное.

Сегодня Игорь Николаевич вошел, как всегда, быстро, поздоровался, мы ответили ему эмоциональным разнобоем приветствий, он двинул стулом, устраиваясь возле моей койки, и взглянул на меня. Первый раз за профессиональной полуотсутствующей доброжелательностью я увидела нечто личное: он взглянул на меня — коротко, но взглянул.

— У вас высокое РОЭ, — сказал он с одобрением, словно поставил нетвердую четверку. — Спину сначала…

— Сколько? — спросила я, хотя ровно ничего не понимала в этом. Скажи он «сто» — мне было бы одинаково приятно, что хоть чем-то подтвердила свои претензии на койку в его палате.