Путешествие на край ночи - Луи Фердинанд Селин

На барже – ничего не скажешь – было-таки хорошо. Особенно когда с реки потянуло ветерком и в иллюминаторах, как флажки, свежо и радостно захлопали плоеные занавески. Наконец снова подали мороженое, затем шампанское. У хозяина – он то и дело повторял это – был сегодня день рождения. Вот он и решил доставить удовольствие всем, кто встретится на дороге. В данном случае – нам. На час-другой, может быть, на три под его руководством помирятся и подружатся все – друзья, знакомые, даже чужаки, вроде нас троих, которых он за неимением лучшего подобрал на берегу, чтобы за столом не сидело тринадцать человек. На радостях меня тоже потянуло спеть, но я передумал, внезапно преисполнясь гордости и сознательности. Чтобы оправдать приглашение, от которого кровь бросилась мне в голову, я счел за благо объявить всем, что в моем лице они видят одного из самых выдающихся врачей Парижа. По моему костюму этим людям, ясное дело, об этом ни за что бы не догадаться. По заурядности моих спутников – тоже. Как только им стало известно, кто я, все пришли в восторг, были польщены и с ходу принялись посвящать меня в свои маленькие телесные неполадки; я воспользовался этим, чтобы подвалиться к дочке одного подрядчика, пухленькой девчонке, по любому поводу страдавшей крапивницей и кислой отрыжкой.

Без привычки от хорошего стола и комфорта живо хмелеешь. Легко отворачиваешься от правды. Нужно вообще очень немного, чтобы отвернуться от нее. Мы ведь за нее не держимся. От неожиданного изобилия удовольствий вас разом бросает в мегаломанический бред. Вот и я, рассуждая с девчоночкой о ее крапивнице, нес черт-те что. Пробуя наподобие Робинзона стать с богачами на равную ногу с помощью лжи, этой валюты бедняков, ты как бы вырываешься из ежедневных унижений. Мы ведь все стыдимся своего не очень-то ухоженного тела, изъянов своего скелета. Я не мог показать собравшимся свою правду. Она была так же недостойна их, как мой зад. Я должен был любой ценой произвести хорошее впечатление.

На вопросы я начал отвечать выдумками, как только что Робинзон. В свой черед раздулся от спеси. Моя огромная клиентура!.. Переутомление!.. Мой друг инженер Робинзон предложил мне гостеприимство в своем тулузском шале…

И потом, когда гость хорошо выпил и поел, его легко убедить в чем угодно. К счастью! Все сходит с рук. Робинзон опередил меня с удачным открытием – импровизацией врак; для того чтобы последовать его примеру, требовалось лишь совсем маленькое усилие.

За темными очками Робинзона трудно было разобрать, что у него с глазами. Мы великодушно объяснили его беду войной. Тут уж мы окончательно закрепились в нашем положении, социально и патриотически поднявшись на уровень остальных гостей, сперва несколько удивленных причудой владельца баржи; впрочем, репутация светского художника обязывала его время от времени совершать что-нибудь экстравагантное. Теперь приглашенные окончательно нашли нас троих симпатичными и в высшей степени интересными людьми.

Как невеста Мадлон, пожалуй, исполняла свою роль недостаточно стыдливо: она так возбуждала всех, в том числе женщин, что я уже подумывал, не кончится ли все это свальным грехом. Нет. Общий разговор, раздерганный слюнявыми попытками пойти дальше слов, постепенно затихал. Ничего не произошло.

Ублажив свои телеса, мы цеплялись теперь за отдельные фразы и подушки и дурели от общих попыток стать еще более глубоко, еще более тепло счастливыми, но исключительно в духовном смысле, сделать все возможное, чтобы ощутить в данный момент весь максимум счастья, все, что есть замечательного в нас самих и в мире, чтобы этим счастьем насладился и наш сосед и чтобы он признался нам, что нашел здесь все самое прекрасное, чего искал столько лет, и что ему недоставало только нас для полноты счастья, непреходящего счастья. Что ему открыли наконец, в чем смысл его существования, и что надо немедленно объявить всем: он обрел смысл существования. Пусть все выпьют еще по бокалу, чтобы отпраздновать и восславить его радость, и пусть она никогда не кончается. Пусть очарование ее пребудет вечно. И главное – пусть никогда не вернутся ужасные времена, времена без чудес, времена, когда мы еще не знали тех, кого сегодня так замечательно обрели. Огньше все вместе! Окончательно! Навсегда!

Хозяин не удержался и разрушил это очарование. У него тоже была мания, поистине слишком сильно донимавшая его, – в полный голос и по любому поводу заводить речь о своей живописи, о своих картинах. Вот так, как мы ни были пьяны, сокрушительная банальность опять ворвалась в нашу компанию из-за его упрямой глупости. Я сдался и адресовал ему несколько обдуманных и ослепительных комплиментов – словесное выражение столь желанной художнику удачи. Этого только ему и не хватало. Едва он выслушал мои похвалы, подействовавшие на него, как половой акт, он рухнул на одну из мягких кушеток, стоявших у борта, и премило задрых в явно блаженном состоянии. Остальные гости еще смотрели друг другу в лицо отяжелевшими и обоюдно восхищенными взглядами, качаясь между почти неодолимым сном и чудодейственными восторгами пищеварения.

Что до меня, я решил сэкономить на позывах ко сну и приберечь их до ночи. Страхи, испытанные днем, слишком часто отгоняют сон вечером, и, если вам посчастливилось отложить про запас какое-то количество блаженства, вы будете форменным идиотом, досрочно промотав его на бесполезную дремоту. Все – на ночь! Таков мой девиз! Надо постоянно думать о ночи. Когда тебя приглашают на обед, выбери момент и вновь нагуляй себе аппетит.

Мы воспользовались всеобщей оторопью и слиняли. Втроем мы тихонько улизнули, стараясь не потревожить осоловелых гостей, предавшихся приятной дреме вокруг аккордеона хозяйки. Глаза у нее, размягченные музыкой, слипались в поисках темноты. «До скорого!» – бросила нам она, когда мы пробирались мимо, и ее улыбка перешла в сон.

Мы втроем ушли недалеко, только до присмотренного мной заранее места, где река делает колено между двумя рядами тополей, больших островерхих тополей. Оттуда открывается вид на всю долину и даже на городок в глубине ее, сгрудившийся вокруг колокольни, вбитой, как гвоздь, в багровость неба.

– Когда у нас обратный поезд? – разом встревожилась Мадлон.

– Не паникуй! – успокоил ее Робинзон. – Мы же договорились: нас подбросят на машине… Хозяин сказал, у них есть машина.

Мадлон замолчала. Довольство настраивало ее на задумчивость. Еще бы! Такой удачный день.

– А как твои глаза, Леон? – осведомилась она.

– Гораздо лучше. Я не хотел тебе говорить – не был уверен, но, по-моему, особенно левым, я даже мог сосчитать, сколько на столе бутылок. А ведь я порядком принял, заметила? Эх, ну и винцо!

– Левый – это со стороны сердца, – обрадовалась Мадлон. Она – это и понятно – была страшно довольна, что у него лучше с глазами. – Тогда давай поцелуемся, – предложила она.

Я почувствовал, что буду лишним при подобных излияниях. Но уйти было не просто: я не очень-то представлял, в какую сторону направиться. Я притворился, что пошел по нужде за стоявшее в стороне дерево, и остался там, выжидая, когда они уймутся. Они говорили друг другу нежности. Я все слышал. Когда знаешь людей, даже самые плоские любовные разговоры кажутся забавными. И потом я впервые слышал от своих спутников такие слова.

– Ты вправду меня любишь? – спрашивала она.

– Как свои глаза, – отвечал он.

– То, что ты говоришь, Леон, – это не пустяки. Но ведь ты же меня еще не видел, Леон. Может, увидишь собственными глазами, а не чужими, как раньше, и разлюбишь? Может, увидишь опять других женщин и влюбишься в них всех сразу? Как все твои приятели.

Сказано было тихо, но метила она в мой огород. Меня не проведешь. Она думала, я далеко и ничего не услышу. И тут Мадлон взялась за меня. Она не теряла времени даром. Мой друг Робинзон запротестовал. «Да брось ты! – отмахнулся он. – Все это одни предположения, клевета…»

– Я, Мадлон? Да никогда в жизни! – оправдывался он. – Я совсем другой человек. С чего ты взяла, что я такой же, как он? После всего, что ты для меня сделала? Нет, я привязчивый. Не прохвост какой-нибудь. Я тебе уже говорил: «Это навсегда!» – а я слово держу. Навсегда! Я давно знаю, ты хорошенькая, а станешь еще лучше, когда я тебя увижу… Ну, теперь ты довольна? Больше не будешь плакать? Вот все, что я могу тебе сказать.

– Ты – милый мой! – отозвалась она, прижавшись к нему. И тут они давай клясться друг другу. Неба – и то им было мало.

– Мне так хочется, чтобы ты всегда была счастлива со мной, – нашептывал он ей. – И чтобы ты ничего не делала, а у тебя все было.

– Ах, какой ты добрый, Леон! Ты еще лучше, чем я думала. Ласковый. Верный. Ты – все!

– Это потому, что я обожаю тебя, малышка.

И, тискаясь друг к другу, они совсем разгорячились. А потом, словно для того, чтобы не подпустить меня к своему большому счастью, сыграли со мной обычную скверную шутку.