Глубокоуважаемый микроб (сборник) - Кир Булычев

И так всем стало страшно, что даже твердокаменный Слабенко не сразу смог начать свою речь. Он отпил воды из графина, стоявшего перед ним, и руки его дрожали.

А от Удалова не только все отодвинулись, но даже стол отодвинули. Он теперь сидел один на пустынном пространстве ковра.

— Снос, — сказал Слабенко, — начинаем с понедельника. Мобилизуем общественность. Она уже подготовлена, радуется.

— Это хорошо, — одобрил Пупыкин. — Пресса, от тебя зависит многое. Если что не так — ответишь головой!

— Я вам завтра полосу принесу, — сказал Малюжкин. — У меня уже голоса народа подготовлены, пожелания трудящихся, все как надо. Народ жаждет преобразований.

— За полгода управимся, — сообщил Слабенко.

— Что? За полгода?

— Техники маловато. К тому же эти чертовы эксплуататоры из кирпича строили.

— Взорвать! — сказал Пупыкин.

— Там жилые кварталы — трудно.

— Выселить, — решил Пупыкин. — Пилипенко ко мне вызовешь и прокурора, подумаем, как оформить. Чтобы за две недели центр снести.

— Постараемся, конечно. — Слабенко сомневался.

Удалов поглядел на Оболенского. Оболенский прожигал его ненавидящим взглядом и скалился; но укусить не мог — далеко.

— Ты мне не старайся, ты сделай. Сносить это барахло будем методом народной стройки. Главное — энтузиазм, ясно, Малюжкин?

— Надо будет трудящимся перспективу дать, — напомнил Малюжкин. — Надо будет сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные квартиры.

— Этого делать нельзя, — вдруг возразил Ложкин. — Это будет неправда. Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.

— Как так общественные? — вскинулся Оболенский. — А жилой дом для отцов города?

— Но это же один дом… и для отцов.

— Ложкин, — перебил его Пупыкин, — учти, что у нас в Гусляре нет проблемы отцов и детей и даже конфликтов таких нету. Они надуманные. Так что если мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня у самого двое детей. Все знают.

Тут людей прорвало, все начали аплодировать, а когда отаплодировали, постановили намекнуть на квартиры в следующем номере газеты. Без деталей.

Хотелось, конечно, Удалову встать и объяснить, что он думает, но удерживался — и без того уже погубил карьеру своего двойника.

Потом выступали другие отцы города. Каждый рапортовал, какую лепту внесет в общий котел. Тут Удалову открылась тайна — что же за изделия изготавливались на фабрике пластмассовых игрушек, которая чуть не отравила город. Оказалось, что изделие номер один — это статуя Пупыкина в полный рост для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два — Пупыкин в детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. И делали те статуи не из гипса, а из долговечного пластика под мрамор. Вот и работала фабрика с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.

Потом Слабенко снова выступил по вопросу о главной статуе, что возводилась на главной площади.

— Саботаж, — произнес он твердо, — до которого докатился так называемый якобы профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.

— Тяжелое, но не безвыходное, — сказал Пупыкин.

— Безвыходных положений, конечно, не бывает, — согласился Слабенко. — Но как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран не достанет, — мы еще не решили. Без этого… гравитатора… не уложимся. Да и в сооружении проспекта он нам нужен.

— Мы эти речи слышали, — поморщился Пупыкин. — Я бы назвал их капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и без башенных кранов, а тем более — без профессора Минца.

— Еще надо выяснить, на какую разведку он работает! — крикнула с места директорша музея Финифлюкина.

— Ясно на какую, — сказал Ложкин. — На сионистскую.

«Господи, — испугался Удалов. — Что же это происходит? Даже Ложкин — милый сварливый старик, всю жизнь рядом прожили! Он же Минца как брата уважает». Но тут же Удалов себя поправил: ведь это в нашем мире. А тут перпендикулярный.

— С Минцем ведется разъяснительная работа, — произнес Пупыкин. — Мы не теряем надежд. Однако должен предупредить тебя, Слабенко, что пирамиды в Египте и колокольня Ивана Великого строились без башенных кранов.

— Так на них голов нету, — неудачно возразил Слабенко.

На него так зашикали, что ему пришлось сесть.

И тут Пупыкин объявил перерыв.

— Идите в буфет, — сказал он, — крышу починили, икру привезли. А ты, Удалов, задержись.

Удалов задержался. Те, кто спешил в буфет есть икру, обходили Удалова по стенке.

— Что-то ты у меня сегодня не трепещешь? По глазам вижу, что не трепещешь, — заметил Пупыкин.

«Проницательный, черт, — подумал Удалов. — И в самом деле не трепещу. Но по какой причине — ему не догадаться. А ведь жил бы я здесь, наверное, трепетал бы. У него весь город в руках».

— Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, — сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. — С утра мне сигналы на тебя поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали — ты от меня ничего, кроме добра, не видел. Потому хочу сначала разобраться. Может быть, обойдемся без персонального дела, как ты думаешь?

Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:

— Лучше, чтобы без персонального.

— Ну и молодец, Корнюша. Ты садись, в ногах правды нет.

Пупыкин подождал, пока Удалов сел, и сам уселся напротив Удалова.

— Смешно прямо, — сказал он, — как барбосы, ну прямо как барбосы. Стоило мне неудовольствие к тебе выразить, как они уже тебя растерзать готовы. А я понимаю — у тебя душевный стресс. В самом деле Оболенского с Римкой поймал?

— Поймал, — признался Удалов. — Он в окно выскочил, со второго этажа.

— То-то хромает, бес в ребро! Я-то, когда тебе Римку передавал, можно сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого человеческого счастья. А сейчас вижу — ошибся я. Виноват, я свои ошибки всегда признаю. Жаль только, что другие не следуют моему примеру. Знаешь что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь-баба — блондинка. А хочешь, Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово! Ты ее дома запрешь, чадру повесишь, как занавеску. В виде исключения. А если нужно справку — директор поликлиники выдаст: экзема лица. Ну как, подходит? А Римку мы Оболенскому всучим. Лежалый товар!

И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал, одним ногтем придавить можно.

— Не в этом дело, — сказал Удалов. — Мне и с Ксюшей неплохо было.

— Ну, это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет, дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем, на всю землю прославимся. Так что об этой интриганке забудь!

«Ага, — подумал Удалов, — значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила. Может, двойник ее все же любит? Хорошо бы любил — приятнее так думать».

— Чего задумался? Не согласен?

— Как скажете, — ответил Удалов.

— В покорность играешь? Ой непрост ты, Удалов, ой непрост. Скажи мне, дружище, ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из распределителя мало картошки выдают?

— А как вы думаете? — нашелся Удалов.

— Есть у меня подозрение, — произнес Пупыкин. — Но такое тяжелое, такое, можно сказать, страшное, что и не смею сказать.

— А вы скажите.

— А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народа картошку носил?

— Каким таким врагам?

— Вот видишь, таишься, значит — врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому носил? Все равно донесут, все равно дознаюсь!

— Нет, просто так, — решил спасти своего двойника Удалов. — Увидал, что рассыпанная, вот и собрал.

— Это чтобы в моем городе кто-то картошку рассыпал? Опять врешь. И что делал в такое время на шоссе, тоже забыл?

— Гулял.

— А о чем с Савичем на рынке разговаривал?

Пупыкин вскочил и побежал по кабинету. Удалов увидел, какие у него высокие каблуки. Вопросы сыпались из него быстро, один за другим:

— Зачем в магазине изображал черт знает что? Зачем хотел картонную лососину покупать? В оппозицию играешь? А на площади, у моего монумента, зачем крутился? Зачем народ агитировал, что я уже умер?

— Я Льва Толстого имел в виду.

— Кто у нас предгор? Я или Толстой?

— Вы.

— Ты меня свалить захотел?

— Всё — набор случайностей.

— Случайность — это осознанная необходимость, — сказал Пупыкин. — Учить теорию надо. Ну что, будешь каяться или разгромим, в пример другим маловерам?

— Как знаете. — Удалов посмотрел на часы. Скоро перерыв кончится. А надо еще настоящего Удалова предупредить, что его ждет.

— Тогда идейный и организационный разгром, — подвел итог беседе Пупыкин.

— Ну, вы прямо диктатор.