Принцесса Володимирская - Евгений Салиас-де-Турнемир

– Разумеется! Даю! И это мне даже нетрудно.

– Конечно. Ну-с, скажите: можно ли в меня влюбиться под влиянием или под обаянием моей красоты?

Алина изумленно поглядела в некрасивое лицо Шенка и не знала, что делать и что сказать. Шутит барон или нет – узнать было невозможно ни по его лицу, ни по голосу.

«Что если он – благоразумный и дельный – настолько ошибается на свой счет, – подумала Алина. – Подобные примеры не редкость».

– Вот видите! Вы уже колеблетесь и собираетесь солгать. Помните данное слово! – заметил Шенк.

– Нет, барон. Вы так дурны собой, что в вас влюбиться невозможно. Любить вас как друга, конечно…

– Ne dorez pas la pillule! [9] Горчицу с сахаром не едят… Итак, вы не можете влюбиться в меня?

– Нет!

– А отдаться мне?..

Алина молчала.

– По собственной воле, а не по безвыходности положения… Со страстью, с упоением… – продолжал Шенк.

– Это невозможно! – воскликнула Алина.

– А взять вас против воли вашей – гнусность, на которую я не пойду!

Алина, еще более удивляясь, взглянула на барона.

– Да, это гнусность… Не в смысле чести – вы знаете, я эту даму – честь – не уважаю. Это мерзко и гнусно потому, что это профанация того, что я и уважаю, и ценю, и высоко ставлю. Профанация единственного действительного, а не измышленного человечеством земного наслаждения. Все остальные человеческие наслаждения выдуманы не природой, а самими людьми. Игра, пьянство, гастрономия, честолюбие, музыка, охота и все… все, что только мы знаем, – все это вздор!.. Одно не вздор – чувство любви обоюдной. И на этом именно рычаге земной шар и держится в пространстве.

– То есть люди на земле – хотите вы сказать, – шутя отозвалась Алина.

– Да… Но, видите ли, земной шар был сотворен собственно для людей, а не для того, чтобы ему пустому вертеться.

– Однако есть планеты без жизни и обитателей?..

– О-о!.. Куда мы с вами унеслись. Вернемтесь-ка поскорее в Лондон и даже в эту гостиную… Позвольте мне вам объяснить цель моего раннего посещения. После нашей беседы я выйду отсюда вашим лучшим и надежным другом или вашим злейшим врагом. Это будет зависеть от вас, а не от меня. Ваше решение, согласие или противодействие положит начало… добра или зла… между нами. Слушайте.

IV

И Шенк подробно, ясно, толково, но вместе с тем и остроумно, изложил Алине целую свою теорию «жизненного» искусства и кончил словами:

– Если были и есть безумные чудаки философы, которые пытаются изобрести жизненный эликсир, чтобы жить вечно, то я, как видите, уже изобрел другой, свой эликсир, чтобы жить приятно и весело и, не имея никакого состояния, быть богатым. На это надо, поверьте, больше ума, воли и знаний, чем какому-нибудь алхимику в его изысканиях.

Затем Шенк предложил Алине отдаться совершенно в его распоряжение. Он просил не любви ее, а дружбы и полного доверия, чтобы легко и скоро достигнуть вместе, обоюдными усилиями всего, что не захотел им дать слепой случай, но на что они имеют право… право развитых, умных и одаренных от природы людей.

Только теперь, после этой беседы, Алина узнала Шенка и удивилась, насколько она обманывалась на его счет.

– Да, он слишком умен, чтобы быть влюбленным в меня. Только влюбленным! – думала она. – Нет. Он дальновиднее и разумнее других. Он оценил меня и понял лучше всех, но не влюбился, а зовет меня в помощницы, даже союзницей. И на какое дело? Чего он хочет? Того же, что и я! Говоря о себе и своих мечтах, он будто читал в моем сердце и повторял в своих мои тайные помыслы! Я объявила войну роду человеческому, и он тоже. Но я одна, как женщина, немного могу… А вместе мы двое – мы все можем… Все!..

Одно смущало Алину. Каким путем, какими средствами восторжествовать? Шенк был, очевидно, неразборчив в средствах; он говорил, хотя и шутливо, что считает себя даже способным на всякое преступление… Алина чувствовала, что, хотя и низко пала, у нее еще живет в душе нечто, не дозволяющее ей идти… далее… Пасть еще ниже! До сих пор одно дурное дело у нее на душе – бегство от мужа и почти похищение молодого Дитриха у его жены…

Все, что может предложить или даже заставить ее делать этот Шенк, вероятно, нешуточно.

Пока Алина думала и смущалась, Шенк снова читал будто в ее глазах и лице ее тайную мысль.

– Смущаться не надо, мой друг и союзница. Я вас не поведу по пути прямых преступлений – наказуемых законом и людьми, а лишь по пути преступлений косвенных. Мы будем воровать, обманывать, грабить, даже убивать, медленно или с маху, но иначе…

– О, на это я не пойду! Не могу…

– О, нет, можете… Вы уже и грабили, и убивали! – презрительно и ехидно вымолвил Шенк, усмехаясь.

– Что вы хотите сказать?

– Разве судьба семейства Ван-Тойрс, по милости Карла и вашей, не есть грабеж? Разве самозванство не есть мошеннический обман? Разве смерть старухи, бабки Карла, или положение, в которое вы поставили вашего мужа, положение вашей невестки Фредерики Дитрих не есть убийство? Почем вы знаете, может быть, покинутая Фредерика действительно умирает с горя, а отец Карла или ваша свекровь, может быть, даже и умерли.

– Да, вы правы… Это все то же. Но это случилось помимо моей воли. Я искала своей свободы, желала своего нравственного воскресения, а не их смерти…

– Да ведь и мы теперь не будем желать чьей-либо смерти, несчастия или разорения – мы будем только желать себе жизни, счастья и обогащения! – так же насмешливо, но с оттенком озлобления выговорил Шенк. Алина удивилась тону его голоса, и он вдруг прибавил, будто поясняя свою вспышку:

– Я лгу и обманываю постоянно всех, и уже давно, с юных лет! Но знаете ли вы, кому я никогда, за всю мою трудную скитальческую жизнь, полную всяких тяжелых испытаний, – кому я никогда, ни разу не солгал?!

– Священнику на исповеди?

– Нет и да… Я в церкви за всю мою жизнь был, вероятно, раза четыре… Моей совести я никогда не солгал. Убивая человека, а это мне случалось, я не говорил себе, что он сам виноват или что я не желал его смерти.

– Неужели вам случалось человека убить? То есть действительно убить… Оружием?

– Да-с… Даже вот этой самой шпагой, которую вы видите… и с которой я не расстаюсь. Я имел более двадцати поединков, и раз восемь из них кончались опасной раной противника и три раза – смертью на месте…

– Вы искусно владеете шпагой?

– Замечательно! А как же вы хотите, чтобы человек моего ремесла – авантюрист и chevalier d’industrie – был бы не дуэлист? Я бы тогда давно уже был на том свете или в остроге, а не у вас… Не далее как неделю тому назад я дрался против трех человек, оскорбивших меня в коридоре игорного дома. Поединок произошел тут же на дворе в полумраке. Они, конечно, хотели и надеялись меня убить! Двух я легко ранил, и они убежали, а третьего, наиболее смелого, я полагаю, теперь на свете, может быть, тоже нет… Но наверное я этого не знаю.