Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Благодарю, товарищ бригадный комиссар. Разрешите остаться в батальоне.

Начпоарм усмехнулся.

— Вы — что? И политотдел армии считаете тыловым учреждением?

— Нет, не считаю… Но, товарищ бригадный комиссар, сейчас я нигде не могу быть, а только на передовой. Не могу… Вы можете это понять?

Обойдя стол, Колпаков подошел к Алексею, взял его под локоть.

— Удивительный вы человек, Алексей Прохорович. Мне рассказывал о вас Кречетов. Я вас понимаю, но все-таки вы тогда были неправы. И мы бы могли просто приказом отозвать вас из батальона.

Алексей молчал, глядя в угол. Там, на скамейке лежали охотничья сумка, патронташ, в углу стояла превосходная, отливающая синеватой чернью бескурковка.

Алексей поднял на Колпакова посветлевшие, таящие усмешку глаза.

— Охотитесь?

Начальник политотдела отвел смущенный взгляд.

— Черт ее возьми, — привычка. Подвернулась эта штучка, кто-то бросил, жаль было оставлять. Идем по лесам… Не мог удержаться, знаете… Для охотника отличное ружье — то же самое, что для музыканта хороший инструмент. — Глаза Колпакова заблестели. — Меня в волжских камышах война застала. Вот и здесь… Вчера ехал на машине, четырех вальдшнепов подвалил. Ей-богу! А леса тут какие! Какая природа! Никогда не думал, что здесь так хорошо. И погода для охоты самая подходящая. — Начпоарм вздохнул, добавил, точно извиняясь: — Но это так, между прочим. Другая теперь охота, и зверь другой. Так не хотите в политотдел? А то пошли бы, а?

— Нет, пока не хочу, товарищ бригадный комиссар, — выпрямился Алексей.

— Ну что ж, идите… Повидимому, вас все-таки отзовут, — с сожалением сказал начпоарм.

Алексей вышел из политотдела необычайно взволнованный, хотя какая-то доля тяжести свалилась с его души.

Он забежал в отдел связи, отдал пакет для наркома, зашел в санитарный отдел армии и, получив там все нужное для Нины, покатил на попутной машине обратно в полк.

В пути машине пришлось объезжать трехкилометровый участок железнодорожного полотна — не было переезда. Невысокая насыпь пролегала через густой обомшелый лес. Столетние дубы и грабы стояли в охровых накрапах усыхающей листвы. Как гигантские струны, басовито гудели в деревьях провода. Красноватые от ржавчины, тянулись вдаль рельсы.

У моста через сухой лесной лог зияли бомбовые воронки. Ферма моста торчала дыбом, вокруг нее суетились рабочие. На Алексея повеяло знакомым до боли. Он заволновался, как старый матрос, почуявший запах моря, по-хозяйски всматривался в щебневый настил полотна, в длинные тяжелые рельсы, в развороченные шпалы.

Его охватывало желание спрыгнуть с грузовика, вмешаться в работу на мосту.

Запахи ржавеющего металла и шпального креозота напомнили ему о новостройке, о Самсонове, о Шматкове, о радостной тревоге перед пуском линии. Он почувствовал, что потерял нечто большое и нужное, без чего он не мог бы долго существовать.

Но через минуту это ощущение развеялось подобно дреме. Сидевшие в грузовике политработники резерва заговорили о том, что под Ельней завязались ожесточенные бои, которые можно считать уже боями за Москву, и прежняя боль и забота вновь полонили Алексея.

Когда он вошел в избу, где помещался штаб батальона, капитан встретил его так, будто Алексей, по меньшей мере, вернулся из опасной рекогносцировки.

— Ну, комиссар, не разлучат нас с тобой? — тревожно и нетерпеливо спросил Гармаш.

— Если будем хорошо воевать, то могут и не разлучить, — ответил Алексей.

— Ну, слава аллаху. А я уж переболел душой…

Вечером, вернувшись из рот, Алексей у изголовья своей постели, на вещевом мешке, увидел стопку выстиранного до сияющей белизны, отутюженного белья. Даже носовые платочки, которыми он не помнил когда пользовался в боях и походах, свернутые конвертиками, лежали сверху. Он вопросительно взглянул на Гармаша.

— Кто это постарался для меня, Артемьевич?

Капитан лукаво подмигнул:

— Нина, конечно. Воспользовалась стоянкой и твоим отсутствием, ну и услужила. Женщины, они же без этого не могут.

Алексей отвел насупленные глаза. Да, это было уже не по-девичьи, а по-женски. Слабая краска залила его лицо. Война становилась бытом, и женские руки начинали хозяйничать в нем, как дома.

«Завтра же поговорю с ней, чтобы не делала этого», — подумал Алексей.

Но на следующий день поговорить с Ниной ему не пришлось: ночью полк снялся и форсированным маршем двинулся на новые рубежи.

В конце сентября заново пополненная дивизия вновь вступила в оборонительные бои. Раненые опять стали прибывать в медсанбат.

Однажды Таню вызвал к себе командир медсанбата Тихон Николаевич.

Она явилась к нему после трудных перевязок, усталая, еле держась на ногах.

— Ты писала рапорт о переводе в санвзвод? — сердито спросил Тихон Николаевич, вертя между пальцев знакомый Тане вырванный из тетради листок.

Ко всем медицинским сестрам Тихон Николаевич обращался на «ты», и это обращение звучало то сурово, то по-отечески ласково.

— Писала, товарищ военврач второго ранга, — ответила Таня и взяла под козырек.

— Опусти руку, — сдвинул брови Тихон Николаевич. — Ты что это вздумала, Волгина? Разве тебе у меня плохо?

— Товарищ военврач, разрешите объяснить, — вытягиваясь в струнку, начала Таня.

Торопясь и сбиваясь, она заговорила о том, как бы ей хотелось быть поближе к брату.

Тихон Николаевич нахмурился, перебил ее:

— Не будет этого, Волгина. Хватит! Тоже мне — на передовую захотела! А тут тебе разве не передовая? Вот резолюция начсандива: «Отказать».

Таня вытянула шею, пытаясь издали разглядеть свое заявление, но никакой резолюции начсандива не увидела. Старая история! Тихон Николаевич, пользуясь своей властью, не дал хода рапорту, навсегда решив, после потери при выходе из окружения двух медицинских сестер, не отпускать из санбата ни одного человека.

Таня, смущенная, исподлобья смотрела на Тихона Николаевича, перебирая пальцами ворсинки на сукне шинели.

— Так что, Волгина, рапорты писать прекратить. Понятно?

— Понятно, товарищ военврач.

— А чтобы не скучала по передовой, поедешь нынче в полк за ранеными. Старший машины — санинструктор Чевелев… Будешь в его распоряжении.

«Все кончено. Так и останусь теперь в этой богадельне… За что?» — с обидой думала Таня, шагая мимо затерянных в густом лесу бревенчатых изб, в которых размещался медсанбат. Ей хотелось плакать…

Березы роняли янтарные листья. Уже осеннее солнце скупо просвечивало сквозь огненно-багряные верхушки леса. В воздухе чувствовалась пахучая свежесть, в тени пахло погребом, и к вечеру становилось совсем холодно.

Таня увидела у санитарных машин Тамару, окликнула ее.

— Ну что? Зачем вызывал? — спросила Тамара, щуря карие, в порыжелых от солнца ресницах, озорные глаза.

— Пригрозил, чтобы рапорты не писала, — махнула рукой Таня. — Присохли мы, Тамара, к медсанбату навеки. Тихон Николаевич боится с нами расстаться.

Тамара обнажила в улыбке мелкие зубы.

— Жалеет, как волк кобылу.

— А кто его знает… Через час еду в полк за ранеными…

Таня ступала по-солдатски твердо, заложив руки в карманы потрепанной шинельки.

— Но я все равно добьюсь своего. Буду просить Алешу, капитана Гармаша, лейтенанта Мелентьева…

— Не поможет, — усмехнулась Тамара. — Говорят, он нас к награде представил — тебя и меня… Поправились мы ему… — Тамара по-мужски сплюнула сквозь зубы, достала маленький бархатный кисет, стала ловко вертеть цыгарку.

— Да за что же? — с искренним недоумением и даже испугом спросила Таня, словно речь шла не о награде, а о строгом взыскании.

— А ему виднее. У него и спроси.

…Часа через два санитарный грузовик подкатил к ближайшим полковым тылам — к запрятанным в неглубоком лесном овражке палаткам санитарного взвода. Бой гремел где-то недалеко, из-за высокого обрывистого берега Десны летели снаряды.

Пока Чевелев вместе с санитарами грузил раненых, Таня побежала в штаб батальона. Она долго плутала по лощинкам, то и дело попадая под мины и снаряды, пока встретившийся связной не довел ее до штаба.

Алексея она не застала: он был в роте, удерживавшей важный оборонительный узел. В штабе сидел лейтенант Мелентьев со связистом.

Увидев осыпанную землей, запыхавшуюся, раскрасневшуюся Таню, он побледнел, изумленно вскрикнул:

— Волгина! Как вы пробрались сюда? Кто вас послал? Ведь мы сидим на пятачке, и вокруг живого места не осталось — все простреливается насквозь.

— А меня связной довел, — возбужденная и обрадованная тем, что все-таки добралась до батальона, ответила Таня. — Мне очень нужно… Разрешите, товарищ лейтенант, отдохнуть.

Она присела на грубо сколоченные, врытые в землю неоструганными ножками нары, вытянула на коленях тонкие руки, устало перевела дыхание. От близких фугасных разрывов землянку трясло.