Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Том 2-3 - Эжен-Франсуа Видок

— А надо сознаться, мой бедный Рауль, — говорил Курт, — что мы занимались плохим ремеслом.

— Уж и не говори! Ремесло, которое ведет на виселицу…

— И это еще не все: быть в постоянном страхе, не иметь минуты покоя, трепетать при виде каждого нового лица.

— Истинная правда, повсюду мне виделись полицейские шпионы и переодетые жандармы; малейший шум, даже собственная тень приводила меня в трепет.

— А я-то! Стоило только какому незнакомцу взглянуть на меня, как я уже думал, что он снимает мои приметы.

Меня всего бросало в жар, и я чувствовал, что краснел до ушей.

— Раз совратившись с пути, идешь очертя голову! Если бы пришлось опять приниматься за то же, то я готов лучше тысячу раз пустить себе пулю в лоб.

— У меня двое детей, но если им предстоит дурная дорога, то я лучше готов велеть матери сейчас же их удушить.

— Если бы мы употребили столько стараний на добро, сколько на зло, мы не были бы здесь, мы были бы счастливее.

— Что делать! Такова, видно, наша судьба.

— Не говори ты мне этого… Всякий сам себе устраивает судьбу… Назначение судьбы — это вздор; судьбы нет, и без дурных знакомств, я чувствую, что не был бы негодяем. Помнишь ли, после каждого нашего преступления сколько я должен был прибегать к утешению? Это потому, что на мне было точно 509 фунтов тяжести; выпей я хоть целую вельту[3], и та бы меня от нее не избавила.

— А мне так сердце жгло, точно раскаленным железом. Я ложился на левый бок и как только забывался, то будто пятьсот миллионов чертей гнались за мною. То мне чудилось, что меня застали в моем окровавленном платье, то закапывающим труп или несущим его на спине. Я просыпался точно окунутый в воду; пот лил со лба так, что его можно бы собирать ложками. После того уже невозможно было сомкнуть глаз; колпак мой мешал мне, и я его вертел и переворачивал на сто ладов; как будто железный обруч сжимал мне голову, упираясь двумя острыми концами в оба виска.

— А! И ты тоже испытал это… Точно колет иголками.

— Может быть, все это и называют угрызением совести.

— Угрызение или что другое, только это ужасное мучение. Верите ли, г-н Жюль, я не мог выносить долее; это должно было покончиться; честное слово, с меня было довольно. Может, кто другой был бы на вас сердит; но я считаю, что вы оказали нам услугу. Ты как находишь, Рауль?

— С тех пор, как мы во всем сознались, я точно в раю сравнительно с тем, что было прежде. Конечно, нам придется пережить дурную минуту; но ведь и те, которых мы убивали, были не в лучшем положении. Притом самое меньшее, что мы послужим примером.

При расставаньи Курт и Рауль умоляли навестить их тотчас после осуждения; я обещал им и сдержал слово; через два дня после произнесения смертного приговора я пришел к ним. При моем появлении они испустили радостный крик. Имя мое прозвучало под мрачными сводами тюрьмы как имя освободителя. Они сказали, что приход мой доставляет им большое удовольствие, и просили позволения поцеловать меня, в чем я не имел силы отказать им. Они были прикованы к нарам, со скованными руками и ногами. Я влез на нары, и они прижали меня к сердцу с таким жаром, точно самые лучшие друзья после долгой и тяжелой разлуки. Один мой знакомый, бывший свидетелем этого свидания, очень испугался, видя меня некоторым образом во власти злодеев.

— Ничего не бойтесь, — сказал я ему.

— Нет-нет, не бойтесь, — заговорил Рауль о живостью. — Чтобы мы сделали какое зло г-ну Жюлю!.. Никакой опасности нет.

— Г-н Жюль, — добавил Курт, — вот так человек! Он один только наш друг, и что мне особенно нравится, он не покинул нас.

Намереваясь удалиться, я заметил возле них две маленькие книжки, из которых одна была раскрыта (то были Мысли христианина).

— Кажется, вы занимаетесь чтением, — заметил я. — Уж вы не взялись ли за благочестие?

— Что делать? — отвечал Рауль. — Сюда пришел пастор исповедовать нас и оставил нам это. Во всяком случае, тут есть вещи, которым если бы следовали, то мир был бы лучше, чем теперь.

— Еще бы не лучше! Недаром говорят, что религия — не шутка; мы родились на свет не для того, чтобы околевать, как собаки.

Я поздравил новообращенных со счастливой переменой, происшедшей в них.

— Кто сказал бы два месяца тому назад, — произнес Курт, — что я дам себя дурачить какой-нибудь скуфье!

— А я-то, — заметил Рауль. — Ты знаешь, как я их в грош не ставил. Но при нашем положении совсем другое дело. И не смерть пугает меня; это для меня все равно, что воды напиться. Вот вы увидите, г-н Жюль, как я туда пойду.

— О да! — сказал Курт. — Вы должны прийти.

— Обещаюсь вам.

— Честное слово?

— Честное слово.

В день, назначенный для казни, я отправился в Версаль. Было десять часов утра, когда я вошел в тюрьму; заключенные разговаривали со своим духовником. Завидя меня, они быстро пошли мне навстречу.

Рауль (взяв меня за руку). Вы не знаете, сколько удовольствия доставляете нам. Видите, нас уже начали приготовлять к смерти.

Я. Я не хочу вам мешать.

Курт. Вы-то нам помешаете? Вы шутите, г-н Жюль.

Рауль. Разве у нас только десять минут осталось, чтобы мы не могли даже поговорить с вами? (Обращаясь к священникам). Вы нас извините, господа.

Духовник Рауля. Хорошо, хорошо, друзья мои.

Курт. Таких ведь немного, как г-н Жюль; а как видите, он нас засадил, но это ничего не значит.

Рауль. Коли не он, другой бы кто засадил.

Курт. И такой, который бы не обращался с нами так хорошо.

Рауль. Ах, г-н Жюль, я никогда не забуду, что вы для нас сделали.

Курт. И друг не сделал бы столько.

Рауль. И в довершение всего пришел посмотреть, как мы отправимся туда.

Я (предлагая им табаку в надежде переменить разговор). Ну-ка, щепотку; это хороший табак.

Рауль (сильно нюхнув). Недурен! (Он чихает несколько раз). Это пропускной билет, правда, г-н Жюль?

Я. Точно так.

Рауль. Однако я сильно болен. (Он взял табакерку и, раскрывши ее, стал рассматривать). А хороша вещичка! Ну-ка, Курт, ты знаешь, из чего она?

Курт (отворачиваясь). Это золото.

Рауль. Ты прав (отворачиваясь): золото — погибель людей. Видишь, куда это нас привело.

Курт. И подумать, что за такую дрянь можно себе наделать столько хлопот! Не лучше ли было работать? У тебя были честные родители, у меня тоже, и в настоящее время мы не опозорили бы их имя.