Лис - Михаил Нисенбаум

Он уже согласился купить овцу, но прибавить к ней что-нибудь стоящее: электрический чайник, тостер, хотя бы набор дисков (Ванька с женой только что въехали в новую квартиру). Но было поздно. Никакими уступками и компромиссами ссору погасить уже не получалось.

– У тебя все должно быть по часам, в голове календарик, линеечки, весы аптекарские. Совершить глупость – хотя бы овцу купить другу – где там. Ошибаться, рисковать, в лужу садиться – на это, Паша, тоже талант нужен.

Танин голос светлел праведной яростью.

– Извини. Значит, ты гораздо талантливее, чем я. Мы уже договорились, что овцу купим.

– Да причем тут коза? Не в козе дело. Мы такие разные! И вкусы разные, и мысли, и всё. Не верю я в наше будущее. И смеется твой Ванька, кстати, противно.

– Таня, что ты от меня хочешь?

– Я должна сказать? Догадайся хоть раз сам.

Они стояли на тротуаре, покинув магазин подарков. На них оглядывались прохожие.

– Полчаса назад все было хорошо.

– Не догадался? Подсказываю: оставь меня в покое!

Развернувшись, Таня зашагала прочь. В гневе ее походка казалась еще более красивой и трогательной. Тысячу раз бывало такое. Чаще Королюк плелся вдогонку, изредка, постояв, брел в противоположном направлении. Тысячу раз бывало, а вот сегодня, на тысяча первый, Павел почувствовал, что с него хватит. Если она так рвется от него уйти – силы жизни вытекали, выдыхались, отлетали от него, – нужно ее отпустить. С ним ей хуже, чем без него? Прежде он не верил в это, а вот теперь мысль пропастью разверзлась перед ним. Хотя не потому ли именно теперь он согласился поверить в разрыв, что его собственные чувства к Тане пошли на убыль?

Павел подошел к машине, но садиться внутрь не стал. Сырой теплый воздух нес свои волны на него, и Павел чувствовал это касание как спасительное, целебное равнодушие. Все, что не имело отношения к его любви и беде, было теперь его другом.

По четвергам посетителей принимал ректор. Однако уже третью неделю выздоравливающий Игорь Анисимович работает дома, отменять дальше прием невозможно, и Елена Викторовна, только в этом году назначенная на должность первого проректора, принимала посетителей дважды – за себя и за ректора. То ли из-за того, что за время отсутствия Водовзводнова число желающих умножилось, то ли с непривычки, ректорский прием вместо отведенных двух часов занял четыре. К счастью, осенью вопросов о поступлении почти не возникает, только у одной посетительницы было заявление о переводе из Омского университета, и все-таки пока на ректорском месте Ошеева чувствовала себе не в своей тарелке. Между прочим, она принимала визитеров в собственном, чрезвычайно тесном проректорском кабинете, где к трем часам дня сделалось невыносимо душно.

Наконец прием завершился, и Елена Викторовна собралась на обед и потянулась открыть форточку. Неожиданно зазвонил телефон. Не внутренний, не внешний городской и не служебный сотовый. Зазвонила ее собственная «нокиа», по которой она разговаривала только с матерью и личными знакомыми. Этот номер знали только свои. Даже по делам серовановской фирмы, в которой Елена Викторовна приобрела статус партнера, звонили на служебную «моторолу». Ни номер звонившего, ни бодрый мужской голос были ей не знакомы.

– Елена Викторовна! Приветствую. Как вам кабинет? Чуть поболе лифта, точно? – смех у незнакомца приятный, но откуда он знает про кабинет? Откуда знает ее номер?

Между тем голос продолжал:

– Генерал-майор Матросов, замминистра. Когда-то давно трудился на вашем месте.

Ошеева слышала историю про Матросова. Не от ректора, от других: Игорь Анисимович не любил вспоминать этот эпизод. Знала и о нынешней должности Матросова, но ни по университетским делам, ни по бизнесу никогда не сталкивалась с МВД. По крайней мере понятно, что для чиновника уровня Матросова добыть номер телефона несложно.

– Чем могу быть полезна? – учтиво спросила Елена Викторовна, пытаясь вспомнить имя-отчество собеседника.

– Можете и даже очень. Учится у вас мой поросенок, младший, в этом году должен диплом защищать. Вообще он на красный диплом идет, хотя теперь это никому не надо… У него со второго курса трояк по философии. У меня к вам просьба, Елена Викторовна – от бывшего проректора к настоящему: можно организовать пересдачу на данном этапе?

Организовать пересдачу, мгновенно подумала Елена Викторовна, дело нехитрое. Даже без пересдачи – просто улучшить оценку через завкафедрой. Но это Матросов. Бывший соперник, даже враг Водовзводнова. Что будет, если он узнает? И зачем Матросов звонит именно ей? Понятно, ректору звонить не с руки. Возможно, это какая-то проверка…

– Напомните, пожалуйста, как ваши имя-отчество? – спросила она невозмутимо.

– Петр Александрович. Можно без отчества.

– Петр Александрович, дайте мне день, я выясню все нюансы и дам вам ответ.

– Разумеется. Я перезвоню.

В ответе собеседника чудилась усмешка.

В лекционном зале гулкая, многоярусная тишина. По вторникам и четвергам вечерних лекций нет, и с разрешения ректората театру «Лис» дозволено репетировать целых три часа. Электрик Анатолий Верхушкин ворча отпирает двери, тяжелые, точно городские ворота. Иногда вместо Верхушкина ключами распоряжается радист Юрий Афанасьевич. В полутьме загораются разноцветные, точно новогодняя иллюминация, фонари авансцены. Поначалу пришедшие актеры говорят вполголоса, словно рядом кто-то спит или подслушивает. Зал подавляет огромностью темного пространства. Сквозь окна доносится спрессованный шум города.

Подтягиваются опоздавшие. Невидимые в темноте Тагерт с Алей Углановой сидят в первом ряду амфитеатра, чтобы убедиться в слышимости актерских реплик. Иногда тьма произносит: «Сцена превращения. Приготовились!», актеры вздрагивают.

Тагерт любил эти вечерние часы, когда высокие врата зала отгораживали его вместе с актерами от всего мира, лишая силы обычный распорядок, переиначивая обязанности, субординацию, как если бы сегодня у каждого в зале был день рождения. Ему нравилось наблюдать за студентами, забывающими о его преподавательском чине и ведущими себя так, словно взрослые на время ушли. Актеры снимали маски будущих юристов, учеников, тайных бунтарей, но тотчас надевали какие-то другие личины: отчаянных скептиков, прожигателей жизни, многоопытных остроумцев или насмешниц, знающих истинную цену всему – особенно отчаянным скептикам и многоопытным остроумцам.

Продвигаясь от эпизода к эпизоду, Тагерт ждал то одну, то другую реплику, которой актеры добавляли нечто смешное или трогательное своим произнесением. Например, Макс Шипунов, закатывая глаза к потолку, плаксиво говорил, что мать не призна́ет в нем, в Максе Шипунове, свое дитя (он произносил «дзиця»). И прижимал руку к сердцу манерным дамским жестом:

– Как ей сознаться, что мать она такого поросенка?

Миша Люкин двигался так, словно постоянно налетал на незримые преграды, Марьяна Силицкая вещала, точно пророчица Иезавель. Тагерт ощущал горячую благодарность каждому, кто произносил текст его пьесы, если в этом произнесении текст рождался заново.

После репетиции купили в буфете теплой воды. На стенках бутылок тряслись колонии зеркальных пузырьков.

– Вода с газиком, – задумчиво сказала Аля. – Но не газировка.

– С газиком, – передразнил Тагерт. – С уазиком.

– А мой папа работает пожарным, – произнесла Аля, отвинчивая