Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

— Где ты бродишь? — строго спросила жена.

Она больше не чувствовала себя здесь одинокой, никому не нужной и не интересной. Теперь она была при деле: по личной просьбе вдовы собирала заблудших гостей к поминальному столу. Поручение, видимо, казалось ей очень ответственным. Лицо у нее было серьезное, как у гимназистки первого класса, которой учитель доверил перед уроком вытереть доску.

— Шляешься где-то, совести у тебя нет, — сказала жена. — Вдова ждет, неловко. Иди садись, а я еще пройду по комнатам.

Когда Иван Дмитриевич вошел в столовую, гости только начинали рассаживаться. Он пристроился поближе к двери, возле Гнеточкиных. Кроме соседей и семьи Куколева-старшего, здесь были приказчики из куколевской конторы, сестра Шарлотты Генриховны с мужем, какие-то старички и старушки, трое приятелей покойного — все, как шепнула Нина Александровна, холостяки. Гречневая кутья мрачно серела на блюде. Рядом с вдовой стоял пустой стул, на столе — рюмка, тарелка, прибор для Якова Семеновича.

Гнеточкин ерзал на стуле, пытаясь заглянуть себе через плечо.

— Проверяю, — объяснил он, — есть ли тень. На поминках, у кого тени не будет, сам скоро помрет.

Тень была,

— Вот и ладно, — успокоился Гнеточкин. — А то еще гроб не по мерке сколотили, я вам говорил.

Иван Дмитриевич незаметно показал ему вынутый из кармана жетончик.

— Вещица вам знакома?

Гнеточкин даже не поглядел как следует, сразу заявил, что нет. Нет, и все дела. Никаких вопросов, хотя всякий на его месте поинтересовался бы, откуда, почему, какое к нему имеет отношение.

— Расползлись, как тараканы, — сказала жена, деловито присаживаясь рядом. — Прямо хоть в барабан бей, а то не соберешь.

— Устала? — посочувствовал Иван Дмитриевич.

Она уверенно, как свой человек в доме, стала накладывать ему кутью на тарелку.

Гнеточкины о чем-то взволнованно шептались. Иван Дмитриевич прислушался. Речь шла о том, что уже поздно, а утром с Джончиком гуляли рано, и нужно сказать Дарье, чтобы вывела его: ей все нужно говорить, сама ни в жизнь не догадается.

— Как я пойду? — терзался Гнеточкин. — Сейчас неудобно выходить из-за стола.

— Если ты не пойдешь, пойду я, — напирала его супруга.

— Маша, я прошу тебя! Неприлично…

— Что для тебя важнее: приличия или что Джончик страдает?

— Хорошо, хорошо, но не сейчас. Чуть позже.

— И скажи Дарье гулять не меньше часа.

— Тсс-с!

Поднялась Нина Александровна с рюмкой в руке.

— Спасибо вам, гости дорогие, что пришли разделить наше горе и помянуть нашего Якова Семеновича, пусть земля ему будет пухом…

Выпили молча, не чокаясь. Некоторое время царила тишина, лишь ложки деликатно скребли по тарелочкам с кутьей. Вскоре, однако, то тут, то там начали всплескивать разговоры, через четверть часа ровный застольный гул наполнил комнату. Гнеточкин укромно выскользнул из-за стола и спустя пять минут вернулся. Тогда Иван Дмитриевич, страдальчески морщась, шепнул жене:

— Что-то живот схватило. Схожу домой, заодно Ванечку проведаю.

Вставая, он поймал на себе несколько заинтересованных взглядов. Кое-кто за этим столом следил за ним неотступно. Две-три пары глаз и ушей ловили каждое его движение, каждое сказанное им слово.

Он вышел на лестницу. Мимо, натягивая поводок и волоча за собой Дарью, пронесся Джончик. Хлопнула дверь подъезда. Иван Дмитриевич поднялся на третий этаж, но позвонил не к себе, а к Гнеточкиным. Никто, как и предполагалось, не открыл. Он достал из кармана свой чехольчик. Двенадцать Фомкиных тезок со звоном выпорхнули из кожаного гнезда. Вожак летел впереди, хищно поблескивая стальным клювом.

Гнеточкин был гравер Академии художеств, но работал и на дому. Его домашняя мастерская напомнила Ивану Дмитриевичу кабинет доктора Фауста, разве что череп на столе отсутствовал. Зато на полках стояли алхимическне реторты, скляночки с разноцветными жидкостями, лежали разной формы резцы, похожие на инструменты для пыток, медные доски и просто слитки меди, приготовленные, казалось, для того, чтобы переплавить их в золото на колдовском тигле, чье подобие также имелось в этой комнате. В центре ее возвышался гравировальный станок, рядом блестела собачья плошка.

На столе аккуратно стопой громоздились папки с листами готовых оттисков. Иван Дмитриевич взял верхнюю, развязал тесемки. Посмотрел один лист, второй, пятый, десятый. Все было гравировано с картин, изображавших самые причудливые развалины. Полный набор, на любой вкус. Руины рыцарских замков и языческих капищ Греции и Рима, зияющие проломами крепостные стены, рухнувшие в воду мосты, опенышки триумфальных арок, полуразвалившиеся чайные павильоны и садовые беседки, а то и вовсе только замшелые камни или одинокая, перевитая плющом колонна. Но на каждой гравюре где-нибудь сбоку обязательно имелась горсточка человечьих костей и череп.

Иван Дмитриевич раскрыл еще одну папку. Здесь были исключительно кораблекрушения. Многопушечные фрегаты, галеры, галеоны, рыбачьи баркасы, турецкие фелюги, все с изодранными парусами и сломанными мачтами носились по воле волн, как жалкие игрушки разбушевавшихся стихий. Черные тучи закрывали спасительный огонь маяков, суда налетали на рифы, переворачивались лодки, редкие счастливчики цеплялись за обломки разбитых бурей кораблей, радуясь, что погибнут чуть позже своих товарищей. Над вспененным морем кое-где торчали из воды головы в треуголках, тюрбанах, матросских беретах с помпонами и пиратских платках с хвостами на затылке. Прекрасные утопленницы с голыми грудями, но пониже пояса опутанные водорослями так, чтобы скрыть их наготу, лежали на прибрежном песке.

Джончик должен был гулять не меньше часа, так что время терпело. Разохотившись, Иван Дмитриевич взялся за третью папку. Тут хранились гравюры, изображавшие различные пытки и казни. Гаротта соперничала с дыбой, испанский сапог — с русским кнутом. Отрубленные руки свисали с воздетого на шест тележного колеса. Ужасы инквизиции меркли рядом с китайской казнью, при которой тело преступника по кусочкам выщипывают сквозь дырку в монете-чохе. Ай да Гнеточкин! Кто бы мог подумать? Колесование, четвертование, сожжение на костре, сажание на кол. Иван Дмитриевич почувствовал, что его начинает мутить, и четвертую по порядку папку раскрывать не стал. В ней, если судить по трем предыдущим, вполне могло оказаться что-нибудь еще более отвратительное. Хотя куда уж дальше! Под благообразной внешностью соседа по лестничной площадке скрывалась, оказывается, душа маньяка.

Теперь Иван Дмитриевич решил поглядеть нижние в стопе папки. Наугад вытащил одну и сразу понял: то, что он ищет, должно быть или здесь, или нигде.

Под обложкой этой папки обретались лукавые мамзельки в неглиже, в расшнурованных корсетах, без чулочек, иные даже с голыми грудками. Они были в добром здравии; двое в кружевных панталончиках, составлявших весь их костюм для верховой езды, катались верхом на свирепых мужчинах в трико, с нафабренными усами, и очень веселились. Жеребцы тоже были счастливы такими всадницами. Вообще никаких ужасов тут не наблюдалось. Никто никого не пытал и не мучил, разве что одну дамочку, стоявшую на четвереньках, пас вальяжный господин с маленьким хлыстиком. Но и у них лица были добрые: они просто играли в пастуха и овечку.

Иван Дмитриевич перебрал всех мамзелек, стараясь не отвлекаться на ихние прелести, и в самом низу обнаружил оттиск знакомого кружочка. Семь звезд, надпись. Все на месте. Он вернул папку обратно, а листок сложил вчетверо и сунул в карман.

В передней куколевской квартиры было пусто и тихо. Несколько дамских сумочек висели на вешалке, но той единственной, которая ему требовалась, Иван Дмитриевич среди них не увидел. Это лишний раз доказывало его правоту. Расследование можно было считать завершенным, однако он решил не отказывать себе в удовольствии публичного разоблачения. Трагедия подошла к концу, но Иван Дмитриевич не устоял перед соблазном потрясти зрителей воистину шекспировским финалом. Почему бы нет? История стоила того, чтобы напоследок не портить ее пошлой возней с уликами. Нет, он сделает так, что убийца сам выдаст себя. Сцена готова, действующие лица на местах. Можно начинать последний акт.

Господи, как он потом жалел об этом!

— Ты прямо зеленый весь, — встревожилась жена, когда он вернулся за стол. — Живот болит?

— Все прошло, — сказал Иван Дмитриевич.

— Что там Ванечка делает?

— Рисует, — ответил он.

Перед ним стояло заливное из белорыбицы, лежал пирог с сомовьим плеском, еще что-то постное, но вкусное. Он поковырял и отставил. Есть не хотелось.

— Совсем себе желудок испортил, — огорчилась жена. — Бегаешь допоздна, не думаешь о своем здоровье.

— Я думаю.