Крушение мировой революции. Брестский мир - Юрий Фельштинский

(*) Долгосрочные планы и выводы (если речь не шла об утопической теории) вообще противоречили самой природе революционности. Революционеры всегда мыслили в коротких сроках. Вот что указал Зиновьев в речи на Четырнадцатом партийном съезде: «Если бы нас спросили в тот наш момент, когда мы начинали нашу революцию, сколько времени требует наша партия на то, чтобы завершить свою программу, едва ли кто-либо стал тогда говорить о десятилетиях. Если бы нам тогда дали пять лет, мы считали бы, что срок этот весьма значителен и достаточен вполне» (XIV съезд, с. 99-100).

Сам Ленин в победоносную революцию в Германии после 1921 года скорее всего уже не верил. И то, что в публичные речах он утверждал обратное, ничего не доказывает. Как и в 1919-м, после провала ноябрьской революции в Германии, он занялся «консолидацией» собственной власти. Какие 1919-м, он ну жен был в 1921-м большевистской партии и советской системе. Во всем, что касалось внутренних дел, он продолжал оставаться незаменимым. К концу 1922 года он ликвидировал внешние фронты, образовал Союз Советских Социалистических Республик, заключил мирные договоры практически со всеми соседними странами, был окончательно признан главою советского государства, практиком и теоретиком мирового коммунистического движения. Можно с уверенностью сказать, что к тому моменту, когда в конце 1922 года Ленина постиг удар, завершивший его политическую карьеру, Ленин выполнил намеченную на жизнь программу и добился своей заветной цели. Очередной провал коммунистического мятежа в Германии в 1923 году еще раз доказал, что мировая революция в том виде, в каком ее представляли в семнадцатом, уже никогда не придет. Соответственно, необходимо было пересматривать и теорию мировой революции. В противовес ей был выдвинут лозунг социализма в отдельной стране.

Как неоднократно случалось в советской истории, обе теории стали знаменем враждующих в борьбе за власть группировок; и это в конце концов стоило жизни проигравшей стороне. По той же причине абсолютно всеми две теории рассматривались как прямо противоположные, и никто так и не удосужился в пылу политических страстей разобраться в них по существу и понять, что практической разницы между ними не существует. Что же собственно заключали в себе эти теории? Для понимания этого необходимо прежде всего ответить на вопрос, что скрывалось под лозунгом мировой революции.

Коммунистические теоретики предполагали, что революция не обязательно победит сразу во всем мире, но хотя бы в Европе, и даже не во всей Европе, а по крайней мере, в группе стран. Последнее было необходимо для того, чтобы создать замкнутую коммунистическую систему, способную противостоять военному натиску капиталистических государств, которые, как считали коммунистические теоретики, поставят своей главной задачей подавление революции. Кроме оборонительных целей («передышки»), преследовались еще и наступательные. Группа коммунистических стран, включающая прежде всего Германию, обладала бы сильной военной машиной, необходимой для постепенного захвата в коммунистическую орбиту все новых и новых территорий. Конечной целью этих захватов было, безусловно, установление коммунистической системы во всем мире. Соответственно, теория мировой революции, впервые выдвинутая Марксом и модернизованная Парвусом, Люксембург и Троцким, была тем орудием, которым от капиталистического мира одной за другой откалывались бы страны, где не без помощи коммунистического материка (в 1918 году таким материком была Россия) организовывались и побеждали бы коммунистические революции.

Пока одна за другой вспыхивали (и угасали) революции — в Германии, Венгрии, Финляндии и Прибалтике,— теория Троцкого ни у кого не вызывала сомнений. Но после поражения в Германии в 1923 году и введенного «всерьез и надолго» НЭПа, когда нужно было к тому же налаживать отношения с Западом для использования западного капитала в деле поднятия разоренной революцией и военным коммунизмом советской экономики, теория мировой революции, как официальная государственная, стала неудобна. К тому же 1924 год был еще и годом открытой борьбы за власть после смерти Ленина; и оттеснить Троцкого было тяжело, не выдвинув предварительно формально противостоящей ему теории — социализм в отдельной стране.

Внешне эта теория казалась (и была) очень умеренной, особенно для капиталистического Запада. Советское руководство как бы не ставило отныне своей целью завершение мировой революции и ограничивалось строительством социализма в границах СССР. На самом же деле теория социализма в отдельной стране просто констатировала тот факт, что революционная волна в Европе и Азии временно спала и наступившую передышку следует использовать для строительства социализма в СССР, т. е. не в группе стран победившего коммунизма, противостоящих в экономическом и военном отношениях капиталистическому миру, а всего лишь в одном, достаточно большом государстве. Такая формулировка имела тем большее основание, что советское руководство все эти годы, начиная с 1917-го, очевидно переоценивало своих капиталистических противников, полагая, что им важнее всего расправиться с большевиками. Между тем у лидеров послевоенной Европы были совсем иные проблемы и планы, связанные прежде всего с восстановлением внутренней жизни, с постоянной борьбой за ликвидацию последствий мировой войны и за выполнение пунктов нелепого Версальского договора.

Сознание того, что «капиталистическое окружение» не намерено, по крайней мере в ближайшем будущем, идти на СССР крестовым походом, было новым обстоятельством, требующим, в период отлива революционной волны, отказа от риторики времен мировой революции, хотя по существу никаких изменений в советской политике и в конечных целях советского руководства не производилось. В этом смысле теория социализма в отдельной стране была далека от оппортунизма ленинского Брестского мира. Брестский мир предопределял политику «передышки», от его подписания или неподписания зависели практические шаги советского правительства. Наоборот, теория «социализма в отдельной стране» лишь констатировала наступившее затишье в Европе и вынужденную передышку в дальнейших попытках Советов экспортировать революцию. Тем не менее Троцкий считал принципиальное решение строить социализм в отдельной стране — Советском Союзе — катастрофой. Уже понимая, что Запад не намерен подавлять коммунистическую систему СССР военным путем, Троцкий все-таки был против установки на одиночество. Почему?

В экономическом плане коммунистическая система не была конкурентоспособной. Она могла существовать лишь вопреки всем правилам рыночной экономики и только благодаря тому, что насильственно подчинялась искусственным законам. Эти законы, как показал военный коммунизм, отметали рынок и конкуренцию. Коммунистическая революция никогда не ставила своей целью увеличение благосостояния народа или хотя бы рабочих. Она лишь обещала ликвидировать «капиталистическую эксплуатацию» и «перераспределить собственность» (т. е. провести всеобщую национализацию). Почему-то подразумевалось, что от этого рабочий станет жить лучше. Но прямой цели улучшить экономическое положение рабочего перед коммунистами не стояло.

Вставшие перед большевиками проблемы замыкались в круг. Из-за поражения революции в Европе приходилось строить социализм в одной стране, плацдарм для мировой революции. Это значило, что с капиталистическим миром сосуществовать придется какое-то длительное время. Но сосуществовать в экономическом смысле означало конкурировать. А конкурировать с капиталистическим Западом трудно было с помощью неконкурентоспособной коммунистической системы. Поскольку речь шла лишь о передышке, во время которой предстояло создать собственную военную промышленность для ведения революционной войны, необходимо было поддерживать НЭП и получать помощь от капиталистических стран — в виде концессий, займов, специалистов... Это, в свою очередь, предусматривало отход от военного коммунизма, отказ от риторики времен мировой революции, замену открытой подрывной деятельности тайной — по линии Коминтерна: до тех пор, пока не позволят обстоятельства, предстояло строить социализм в отдельной стране. Десять лет? Двадцать? Семьдесят? И все это время продолжать конкурировать с капиталистическим миром (который тоже, ведь, как оказалось — и что исключала коммунистическая догма — не стоит на месте, а потому до сих пор не догнан). Но тогда передышка и тактическое отступление, вызванные антикоммунистическими восстаниями недовольного народа, становились осознанной долгосрочной политикой; и социализм в отдельной стране мог оказаться не констатацией передышки, а конечной целью. Вот этого-то и боялся Троцкий.

Стоящий перед советским руководством выбор был достаточно неприятен. Можно было либо оставаться слабой коммунистической державой и при схлынувшей революционной волне в Европе надеяться на милость капиталистических соседей (на что, конечно же, по мнению советского руководства, в долгосрочном плане рассчитывать не приходилось); либо стать сильной страной, опираясь на капиталистические реформы внутри СССР, на рыночную экономику, на капиталистическую же помощь из-за границы. Но это значило перестать быть страной коммунистической, по крайней мере в экономическом отношении. Получалось, что ни в том, ни в другом случае нельзя было построить социализма в отдельной стране, в Советском Союзе. И именно поэтому Троцкий выступил против этой теории и продолжал настаивать на мировой революции, которая, разумеется, не означала немедленного развязывания революционной войны, но подразумевала ставку, в первую очередь, на экспорт революции, а во вторую — на строительство собственной сильной военно-промышленной базы, способной на военную интервенцию против стран «капиталистического окружения» (но ни в коем случае не наоборот). Однако в то время, как Троцкого интересовали теоретические выкладки, сторонников теории социализма в одной стране интересовал сам Троцкий. Наследниками Ленина с ним давно уже велась борьба, целью которой было отстранение Троцкого от власти. Сам Троцкий, по крайней мере, до конца 1925 года не понимал, что с ним борются не из-за реальных идеологических или политических расхождений. Кажется, в этом смысле он был удивительно наивен и не подозревал, что в большевистской партии существует такое примитивное явление, как борьба за власть. В 1925 году, затравленный своими коллегами, он добровольно покинул военный комиссариат, последнюю свою крепость, и по существу сдался на милость победителей — Сталина, Зиновьева, Каменева и Бухарина, выступавших тогда против Троцкого единым блоком.