Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Эй-эй, сколько лет назад вы расстались? Двадцать?

– Ты что, какие двадцать! И потом, мы не расстались – нас разлучили.

– У нее, наверное, уже и внуки есть.

– А как ты думаешь, почему я не пытался найти другую женщину?

– Честно говоря, не знаю.

– Я объясню: каждый день, ну почти каждый, знаешь, о чем я думаю, ложась спать?

– Нет.

– Я думаю, сейчас прозвенит звонок: динь-дон…

– Твой звонок звучит дззз-дззз-дззз…

– Ну хорошо: дззз-дззз-дззз, я открываю, а там стоит Сара и говорит, что она ушла потому-то и потому-то, но не найдется ли теперь в твоей жизни для меня местечка, Адриа.

– Эй-эй, не надо, не плачь. Забудь об этом. Знаешь, это с какой стороны посмотреть. Может, все получилось к лучшему?

Бернат чувствовал себя неловко от такой непривычной откровенности Адриа.

Он вопросительно указал на шкаф, Адриа пожал плечами – Бернат истолковал это как «да, если хочешь», достал Виал и сыграл пару фантазий Телеманна[264], от которых я почувствовал себя лучше, – спасибо тебе, Бернат, дружище.

– Если тебе нужно еще выплакаться, плачь.

– Спасибо, что разрешил, – улыбнулся Адриа.

– Ты что-то совсем сдался.

– Меня сразило, что наши матери обошлись с нашей любовью как хотели, а мы попались в их ловушку.

– Ну и ладно. Ваших матерей больше нет, и ты можешь дальше…

– Что я могу дальше?

– Не знаю. Я хотел…

– Я завидую твоей эмоциональной стабильности.

– Какая там стабильность!

– Да-да. Вы с Теклой – раз-два…

– У меня нет взаимопонимания с Льуренсом.

– Сколько ему лет?

– Ему лишь бы противоречить.

– Не хочет заниматься скрипкой?

– Откуда ты знаешь?

– Знакомая история.

Адриа задумался. И покачал головой. Похоже, жизнь катится не по тем рельсам, заключил он наконец. А в воскресенье, как сорвавшийся алкоголик, он пошел развеяться на рынок Сан-Антони, навестил Муррала в его лавке, а тот кивком пригласил его следовать за собой. На этот раз речь шла о первых десяти страницах рукописи «Рене Мопрена» братьев Гонкуров[265], написанных ровным почерком, с некоторыми исправлениями на полях, и принадлежавших, согласно уверениям Муррала, Жюлю Гонкуру.

– Вы разбираетесь в литературе?

– Я продавец – продаю книги, литографии, рукописи и жвачки «Базука». Вы меня понимаете?

– Но откуда вы их берете?

– Жвачки?

Хитрый Муррал не раскрыл мне свою систему. Молчание гарантировало ему безопасность, а также постоянную необходимость в его посредничестве.

Я купил рукопись Гонкуров. И через несколько недель на моем горизонте появились, как будто бы только того и ждали, новые соблазны: разрозненные страницы Оруэлла, Хаксли и Павезе[266]. Адриа купил их все, несмотря на свой теоретический принцип не покупать только ради покупки. Но восьмого февраля не помню какого года Адриа не смог пройти мимо страницы из дневника Павезе Il mestiere di vivere[267], на которой говорилось о жене Гуттузо[268] – о том, как привязывает к жизни женщина, которая ждет тебя, и спит с тобой, и согревает тебя, которая всегда рядом и вдыхает в тебя жизнь. Сара моя, я потерял тебя и никогда не верну. Как я мог отказаться от этой страницы? Я уверен, что Муррал замечал мою дрожь и называл цену, смотря по ее интенсивности. И я убежден, что очень трудно отказаться от обладания авторскими рукописями задевающих за живое текстов. Исписанный лист бумаги, штрихи, почерк, чернила – материальные элементы, воплощающие идею духа, которая в конце концов превращается в произведение искусства или в памятник мирового мышления; текст, проникающий в читателя и изменяющий его. Невозможно отказаться от этого чуда. Поэтому я недолго думал, когда Муррал свел меня с человеком, чьего имени я так и не узнал, продававшим по безумной цене два стихотворения Унгаретти[269] – Soldati и San Martino del Carso[270], где речь идет о деревне, разрушенной войной, а не временем. È il mio cuore il paese più straziato[271]. И мое сердце тоже, дорогой Унгаретти. Какая тоска, какая боль, какая радость обладать листом бумаги, который автор использовал для того, чтобы превратить в произведение искусства первые неясные озарения! И я заплатил за него, сколько попросили, почти не торгуясь. Тут Адриа услышал, как кто-то презрительно сплюнул, и оглянулся:

– Что, Карсон?

– Хау. Я тоже хочу говорить.

– Давайте выкладывайте.

– У нас проблема, – сказали они хором.

– Какая?

– Ты еще не понял?

– Даже не собираюсь ломать себе голову.

– Ты знаешь, сколько потратил на рукописи за последние пару лет?

– Я люблю Сару, но она ушла, потому что наши матери нас обманули.

– Здесь ты уже ничем не можешь помочь. Она начала жизнь заново.

– Еще один виски, пожалуйста. Двойной.

– Ты знаешь, сколько ты потратил?

– Нет.

Зажужжал стоявший в офисе калькулятор. Не знаю, кто его включил – храбрый вождь арапахо или суровый ковбой. Несколько секунд молчания, и они сообщили мне огромную сумму денег, которую…

– Ладно-ладно, я больше не буду. Хватит. Вы довольны?

– Смотрите, профессор, – сказал как-то Муррал. – Ницше.

– Ницше?

– Пять страниц рукописи Die Geburt der Tragödie[272]. Я, кстати, не знаю, что это значит.

– «Рождение трагедии».

– Я так и думал, – сказал Муррал, жуя зубочистку, потому что он только что пообедал.

Вместо того чтобы счесть это название предостережением, я больше часа внимательно изучал пять листов, а после Адриа поднял голову и воскликнул: откуда же вы их берете? И впервые Муррал ответил на этот вопрос:

– Связи.

– Да уж… Связи.

– Да, связи. Если находятся покупатели, рукописи появляются как грибы после дождя. Особенно если гарантировать подлинность, как мы.

– Кто это – мы?

– Эта рукопись вас интересует или нет?

– Сколько?

– Столько.

– Столько?

– Столько.

– Н-да.

Но что делать с покалыванием, жжением в пальцах и в сознании!

– Ницше. Пять первых страниц рукописи Die Geburt der Tragödie, что значит «Разрушение трагедии».

– Рождение.

– Я это и хотел сказать.

– Откуда у вас столько первых страниц?

– Вся рукопись – это слишком много.

– Вы хотите сказать, что кто-то специально их разрывает на части, чтобы…

И с дрожью в голосе:

– А если мне нужно больше? Если мне нужна вся книга?

– Сначала вам придется выслушать ее цену. Но мне кажется, лучше начать с того, что у нас уже есть. Вас интересует эта рукопись?

– Еще как!

– Цену вы уже знаете.

– Столько минус столько-то.

– Нет. Столько.

– Тогда минус столько-то.

– Над этим уже можно подумать.

– Хау!

– Не мешай, чтоб тебя!

– Простите?

– Нет-нет, это я сам с собой. Договорились?

Адриа Ардевол заплатил столько минус столько-то и возвращался домой с первыми пятью страницами Ницше, чувствуя необходимость снова поговорить с Мурралом о приобретении всей рукописи, если она и правда у него есть. И он подумал, что, может быть, настал момент поинтересоваться у Сагреры, сколько у них в наличии денег, чтобы понять, есть ли у Карсона и Черного Орла основания охать и ахать. Но Сагрера посоветовал бы ему вкладывать деньги и сказал бы, что жаль держать такую сумму просто в банке.

– Я не знаю, во что их вкладывать.

– Покупайте квартиры.

– Квартиры?

– Да. И живопись. Я имею в виду картины.

– Ну… Я покупаю рукописи.

И он показал бы ему свою коллекцию. Сагрера изучил бы ее, наморщив нос, надолго задумался и после объявил бы, что это очень рискованно.

– Почему?

– Они требуют большого внимания. Их могут погрызть мыши или эти серебристые жучки.

– Мышей у меня нет, а чешуйницами занимается Лола Маленькая.

– Хау.

– Что?

– Катерина.

– Да. Спасибо.

– Я настаиваю: покупая квартиру, вы делаете надежное вложение, которое не потеряет в цене.

Поскольку Адриа Ардевол хотел избежать этого разговора, он не стал говорить с Сагрерой ни о квартирах, ни о мышах. Ни о деньгах, потраченных на корм для серебристых чешуйниц.

Несколько ночей спустя я снова плакал, но не от любви. Нет, все-таки от любви. В моем почтовом ящике лежало извещение от некоего Калафа, барселонского нотариуса, совершенно мне незнакомого, – я сразу подумал, что с продажей магазина возникли проблемы, связанные с какими-нибудь семейными историями, потому что никогда не доверял нотариусам, хотя сейчас и сам выступаю в роли нотариуса, свидетельствуя о жизни, которая с каждым днем принадлежит мне все меньше. Так о чем я… да, нотариус Калаф, неизвестный господин, полчаса продержавший меня в старомодной приемной без каких-либо объяснений. На полчаса позже назначенного времени он вошел в свою старомодную приемную – не извинившись, не взглянув на меня, – погладил свою густую белую бородку и попросил меня показать удостоверение личности. Он вернул его с гримасой, которую я истолковал как выражение неудовольствия или разочарования.