Истоки. Книга вторая - Григорий Коновалов

– Но ведь ты не виноват, мил, не виноват. Братья, отец не заступятся? Это ведь ужасно… Да ну тебя, пугаешь ты меня нарочно, ведь всегда был чудаком. Не обижайся, Михаил Денисыч, чудак ты. И я тебя люблю, рябой ты мой, красивый.

Она уложила Таньку, постелила на узкой кровати на двоих.

– Давай я пожалею тебя, милый ты мой, несчастный, – почти весело сказала она, все еще не веря, что ее солдату грозит опасность.

Она мяла его руку в своих горячих и по-детски сухих руках.

– Я буду любить тебя, мил… Ведь прежде не любила, не обижайся. Да и никого я не любила.

В розовом полусумраке затененной косынкой настольной лампы он видел ее чернобровое лицо, склонившееся над ним: все-таки она ребенок. Притянул к себе. Она глядела на него жаркими глазами, не ведая стыда.

– В тебе я не ошиблась. Мы будем жить дружно. Ты обязательно будешь учиться? А? Надо учиться, ведь ты способный парень, да? Когда познакомились, я долго никак не могла не замечать, что лицо твое рябое. Девки глупы, мужья им представляются прямо-таки плакатными красавцами… А потом в одиночестве я поняла, что рябое лицо – самое красивое… Твои письма я берегу, они смешные и хорошие. Особенно с финского. А мои к тебе… стыдно за них. Холодов прав был, уж очень я нетерпима ко всему, что противоречит моим взглядам.

Она вытянулась поверх простыни, положив ладони у ложбинки живота. Упруго поднимали рубаху груди кормящей женщины.

– Картошки посадила… Скоро молодой накопаем…

– Ну что ты, Вера, говоришь. Ведь меня не будет тут.

Она села.

– Так ты это всерьез? Не чудишь? А как же я жить буду? За что же? Ни отца, ни матери, а теперь мужа не будет!

Горька была эта наивная жалоба.

На рассвете, когда Вера спала, Михаил ушел, навсегда запомнив молочный запах белого тела. Оставил на память зажигалку – это были все его пожитки.

X

Вернувшись из Праги, майор Рэм Солнцев поселился у своей постаревшей мачехи Лели. Вместе поплакали о Юле.

Мачеха ухаживала за Рэмом, как за родным сыном.

– Жаль, вино вышло, – посетовала она. – Разве попросить у соседа.

– У Иванова, что ли? – Синие глаза Рэма отливали мартовским ледком. – Да лучше верблюжью мочу, чем его водку…

Товарищи по заводу звали Солнцева в гости, девчонки кокетничали с ним напропалую. У Рэма разбегались глаза, но он, не отдавая ни одной предпочтения, пока что навещал семьи своих товарищей.

Завернув два бутерброда в газету, Рэм отправился к Ясаковым. Низкие нависали тучи, черной стеной вставала тьма, отрезав Волгу. Накрапывал дождь. По темному городу наугад вышел к мосту через Алмазную, едва нашел на пригорке ясаковскую мазанку, застрявшую среди строящихся жилых домов. Затаился за углом. Мимо, шаркая подошвами по кремнистой тропе, проплыла огромная фигура человека, будто воз с сеном. Рэм догадался: Макар Ясаков отправился в ночную смену на металлургический завод.

Еще пышней расцвела и похорошела Марфа. Волосы высокой шишкой на макушке увеличивали рост. В коричневом платье бунтовало сильное тело. Свекровь, мать Вени, Матрена бесцеремонно разглядывала Рэма подслеповатыми глазами.

– Что ты, бабуся Мотря, обнюхиваешь меня? Порохом пахну? Я ист Рэмка Солнцев, твоего родного дитяти Вениамина друг закадычный. Даже Марфу в свое время уступил ему. Помнишь, Марфа, как я форсил перед тобой: грудь горячим утюгом опалил крест-накрест.

– Обозналась, думала, сынок сватьев Крупновых. Да мал и худ ты. Сыны у них ранены. Юрий глаз потерял, а Алексаху в живот треснули.

– Бывает и хуже. Пониже бьют. О Михаиле я уж наслышан.

Рэм, не видавший Веню с 1941 года, рассказывал о его давних подвигах. Простодушная Матрена горестно утирала глаза, Марфа улыбалась, покачивая головой.

– В рукопашной фриц зубы вышиб Вениамину. Понимаете, прикладом стервец как двинет в самые ворота. Больше месяца Веня шипел по-змеиному, пока не вставил стальные. Эх, до зубов ли там?! Ночью оба с Санькой рыли себе могилу в немецком плену, Веня вспоминал жену, мать… Ну, он ведь оторви да брось! Перебил охрану, волок на себе Саньку, герой, одним словом. Бабье заглядывается, аж косоглазием захворали. Сам видел. Пошутил: наше дело солдатское – трепись, пока язык не отымется.

Матрена велела снохе:

– Угощай, чего задумалась. Собери в горенке. Я за огурчиками в погреб слажу. А ты, парень-ухарь, всю правду открой ей, Марфуте-то, открой. Что-то долго не летит домой наш сокол.

Когда Матрена вернулась из погреба, Марфа, уронив голову на стол, плакала, а Рэм стоял перед зеркалом, докуривая сигарету, пепел осыпался на его твердые красные губы.

– С Венькой беда, а? – строго спросила Матрена.

– Все у Вени в порядке, тетка Матрена.

– Чего же ты ревешь, дурочка? Угощай друга своего хозяина. А ты, Рэм, ночуй у нас. Дождь-то страсть как полощет.

Матрена костяшками пальцев толкнула Рэма к столу, напустилась на сноху:

– Бесстыдница, разве мыслимо слабость казать при людях! С гостем веселая будь. Успеешь наплакаться, когда уйдет.

Но Марфа все так же держала голову на своих полных руках. Матрена выпила с Рэмом, ушла в светелку к внуку Ванюшке.

Марфа встала, выпрямилась, застелила гостю на самодельном толстоногом диване.

– Спи смирно.

Убрала закуску и водку со стола, вышла.

По окнам, по крыше стегал дождь. Проснулся Рэм поздно, плохо понимая, где он. На пороге, заслонив широкой спиной весь просвет от косяка, курил Макар Сидорович.

– Проснулся, воин? Айда похмелишься, порасскажешь мне о моем Вениамине Макарыче. Извиняй баб, не могли тебя принять как надо. Да что с них взять, матушка моя вся в саже?! Эй, Матрена, развернись на сто восемьдесят градусов, давай нам рыбки. Марфута, слетай за пивом.

Макар откинулся на стуле, выпятив живот и широкую грудь. Смотрел на гостя с любовью.

Рэм допил водку, доел заливную рыбу, простился с хозяевами. На крылечке Макар сунул в карман танкиста пачку махорки.

– Снимай погоны, заступай на завод. Увидишь, чего теперь делаем.

Вечером Рэм Солнцев говорил с Юрием. Настольная лампа неясно освещала их лица, блестевшую орденами плотную грудь Рэма. Легкий ветерок колыхал занавеску на окне, вплетая парной запах волжской отмели в терпкий дым Рэмовой самокрутки. Лена молча сидела в стороне на деревянном диванчике, подобрав под себя упругие ноги в новых носках. В сумрачном свете блестели ее глаза под светлым облаком волос.

– Юрий Денисович, скольких я недосчитался, вернувшись сюда, – глухо сказал Рэм, клоня свою голову с медно-тяжелым блеском. – Смерть – придурок: косит направо и налево. Иногда блюдет ненужных. Я бы не заплакал, если бы вместо Юли и Женьки не повстречался с такими, вроде Иванова.

– Сейчас нужен каждый. Не до перелицовки и перешивки, дорогой Рэм. Заново жить надо.

Лене было весело, что Солнцев, говоря с Юрием, все время чувствует ее, поворачивается к ней островатой, осмугленной скулой.

– Ведь за что я люблю Михаила? Не терпел он гладких, а за товарища жизнь свою не жалел. Верил и верю ему. Я постою за него, – с глухим ожесточением закончил Рэм.

Лене невольно вспомнился почти столетней давности эпизод в берлинском ресторане: за столом сидел молодой человек. Вдруг он увидел, как два прусских офицера грубо подшучивали над незнакомой ему одинокой дамой. Молодой человек, резко встав, дал им пощечины. «Я Фридрих Энгельс, готов с вами драться на чем угодно: на пистолетах, на шпагах!» О предстоящей дуэли узнал из газеты Маркс и советовал своему другу удовлетвориться извинением плохо воспитанных людей. «Дорогой Фред, ведь ты же соавтор Коммунистического манифеста». – «Дорогой Мавр, – ответил ему Фред, – я прежде всего мужчина, а потом уж автор».

Лена чаяла встретить человека благородного, как Фред, о рыцарском поступке которого рассказывала ей мать незадолго до своей кончины. Последний месяц мать все чаще вспоминала о днях своей молодости, о красоте и мужестве молодого Дениса.

– Хороший и с головой ты парень, Рэм. И ордена тебе к лицу, – вдруг воскресшим из раннего девичества веселым движением Лена встряхнула головой слева направо.

Рэм расширил глаза, смотрел на нее растерянно.

– Да, орденов много. Одного только не дали: «Мать-героиня», – совсем с мальчишеской дерзостью ответил он.

Юрий быстро соединил их взгляды в своем, улыбнулся:

– Ну, молодежь, я пошел.

Солнцев будто испугался, оставшись наедине с Леной. Щеки его побледнели, он с несвойственной ему нерешительностью встал, потом сел, затравленно оглядываясь на дверь, за которой слышались голоса Юрия и Оксаны.

Лена подошла к Рэму, с приветливой пристальностью продолжительно посмотрела в его лицо своими серыми с голубинкой глазами.

– Не губи меня, товарищ Крупнова. – И хоть в хрипловатом голосе слышались нотки лихого заводского парня, Лена чувствовала все его смущение, и оно было ей приятно.

– Правда, Лена, не губи, моя жизнь еще нужна Родине, – попробовал пошутить Рэм, но получилось у него это серьезно и печально.