Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

Он привычно быстро оделся, затянул ремни, глянул в зеркало. Брился вечером, можно обойтись, остальное тоже в порядке.

Вошла Лена, в своем – нет, ей-богу, ужасном платье. И босоножки эти, а особенно белые носки с голубой каемочкой… Как раз такой временной интервал, когда старая мода кажется до предела карикатурной.

Огромный зал ресторана был пуст. Только в середине сидели два немца в авиационной форме и ели сосиски. Много сосисок. После берлинских карточек. Увидев Маркова, вскочили и щелкнули каблуками. Он им кивнул и улыбнулся. Вот чем хороши немцы, так это уважением к мундиру. Наши бы орлы, году в восьмидесятом, в кабаке, глубоко плевать хотели бы на любого заграничного хоть фельдмаршала.

Что этим немцам за их вежливость пожелать? Остаться в Москве, интернироваться и потом активно строить новую, демократическую Германию? Или геройски пасть в боях за фатерланд?

При своих недостатках Берестин все же был интернационалистом и, даже готовясь к беспощадной борьбе с фашизмом, против конкретных немцев зла пока не имел. Вдобавок он хорошо помнил, как во время своей лейтенантской службы приходилось тесно взаимодействовать с ребятами в такой же, только без орла над карманом, форме.

Хорошо завтракать в пустом ресторане. Тихо, прохладно, спокойно. Официанты внимательны, и ничто не мешает верить, что простокваша действительно вкуснее и полезнее белого хлебного вина.

В разговоре Берестин упомянул, что завтра ему уже, наверное, придется уехать. Лена на мгновение опечалилась. Но потом, преодолев что-то в себе, с улыбкой сказала:

– Сергей Петрович, я с вами попросту сейчас говорю… (Ночью они были на «ты», а при свете дня, при рубиновом блеске его орденов и ромбов она снова перешла на «вы».) Если хотите – я с вами поеду. О женитьбе и прочем – никаких разговоров, но если я вам хоть в чем-то нужна, хоть только рубашки стирать, я поеду… Мне рядом с вами быть, и все… – Голос у нее осекся.

«Так она всегда и проигрывает», – подумал Берестин.

– Не так ты говоришь, Лена, совсем не так. Во-первых, «вы» тут никак не к месту. А во-вторых, это я тебя должен на коленях уговаривать, а ты бы из особого ко мне расположения обещала подумать.

– Вы надо мной смеетесь? – веря и не веря, спросила она.

– Ты, Лена, ты, а не вы. И не смеюсь я, счастлив был бы, если бы ты со мной поехала. Но подумай, я еду командовать округом. Времени у меня будет минус десять часов в сутки. А там, может, и война…

– Сергей, я поеду! Если даже раз в неделю видеться будем… Лишь бы знать, что я тебе нужна… – У нее, похоже, даже слезы блеснули.

На игру это не было похоже, но у Берестина все же мелькнуло сомнение: для горячей любви не мал ли срок?

Лена, очевидно, уловила на лице Маркова отражение берестинских мыслей.

– Сергей, я не навязываюсь, но ты не думай, если раньше у меня что было, это ничего не значит, лучше меня для тебя… Я готовлю хорошо, шить умею…

Алексею стало даже чуть не по себе. В своем забывшем об искренности чувств времени он не привык к таким излияниям. Ирония, даже легкий налет цинизма сильно обедняли жизнь, но отучили от простоты и откровенности. «Женюсь на ней в Минске, – решил он, – хоть генеральский аттестат и привилегии получать будет до конца войны. Не все ж американцам фильмы про золушек снимать. И Марков пусть спасибо скажет, когда я уйду. Из лагеря я его вытащил, чины вернул, национальным героем сделаю, да еще женщину подарю такую…»

– Ладно, Лена, поговорили. Хватит пока. Мне надо идти. Вот ключ. Жди меня вечером. Если хочешь. – Он встал. – Да, вот еще. Раз уж мы так поговорили интересно… – он достал из нагрудного кармана пачку сторублевок. – С театром ты завязывай… (Он машинально употребил слово явно не из того ряда, но Лена не обратила внимания на это – она была слишком взволнована.) Походи лучше по магазинам, подбери себе что-нибудь.

И, не давая возможности ей возразить или, упаси бог, благодарить за этот – черт его знает, может, и не совсем приличный – поступок, коротко кивнул и быстро пошел через зал к выходу.

Он понимал, конечно, что вряд ли возьмет ее с собой, но и оставить теперь ее просто так казалось и неразумным, и неблагодарным. Лучше всего организовать ей в Москве отдельную квартиру, одновременно и себе запасную базу на всякий случай. На такое дело у Сталина власти хватит. А перед возвращением действительно женить на ней Маркова. Хватит ему, в самом деле, в холостяках ходить.

Глава 4

Не задерживаясь в приемной, только слегка кивнув Поскребышеву, который в последние дни пребывал в состоянии тягостного недоумения от всего происходящего, Берестин прошел в кабинет.

Кроме Сталина, там был еще один человек, невысокий, коренастый, в несвежем генеральском кителе без нашивок, петлиц и наград, от которых остались только многочисленные дырки на груди.

Берестин никогда не видел его фотографии (даже для статьи в военной энциклопедии не нашлось), но ошибиться не мог – это был не кто иной, как Герой Советского Союза, начальник Главного управления ВВС РККА генерал-лейтенант Рычагов Павел Васильевич, тридцати лет от роду. Бывший. Все бывший – и по должности, и по званию. Забрали его перед самой войной, и куда делся – неизвестно. Про других хоть год смерти указан, а ему и этого не досталось. Но пока, значит, жив, раз здесь сидит… Рычагов ходил у Сталина в любимцах, звания и должности сыпались на него, как ни на кого другого в то время. А потом все сразу кончилось. Не понравилось вождю, что молодой главком авиации начал говорить, что думает, и руководить своим ведомством, исходя из интересов дела, а не применительно к настояниям хозяина и его подручных.

Как радушный хозяин, Сталин представил друг другу Маркова и Рычагова.

Рычагов был сейчас не то чтобы мрачен, а подавлен и угнетен. Глаза у него прятались под полуопущенными веками, и рукопожатие вышло вялое, он смотрел мимо Берестина и мимо Сталина, словно видел где-то в углу кабинета свой настоящий конец, а в инсценировку, что разыгрывалась сейчас, не верил. «Зачем все это? Не мучили бы уж…» – нечто подобное прочитал Берестин в его взгляде, и словно холодок пробежал между лопаток.

Новиков тоже ощутил ужас, мелькнувший по комнате, как крыло гигантской ночной бабочки, и решил разрядить обстановку.

– Товарищ Берия, – обратился Сталин к Берестину, словно приглашая его включиться в разговор, который вели здесь до него, – товарищ Берия (при этом имени Рычагов вздрогнул) несколько погорячился. Неправильно оценил слова и поступки товарища Рычагова и, не посоветовавшись с Политбюро, задержал его. А у нас, к сожалению, не нашлось времени спросить: а куда это вдруг пропал товарищ Рычагов? А когда узнали куда, недопустимо долго не могли выяснить, кто прав: товарищ Берия или…

Он взглянул на Рычагова, смущенно развел руками. Так уж, мол, получилось…

Берестин попробовал поставить себя на место Павла – Паши, как звал его за глаза весь воздушный флот. Как он это воспринимает? Как извинение или как продолжение дьявольской игры? И что ждет от будущего? Не сломался ли насовсем, как многие из тех, кто побывал в гостях у Николая Ивановича и Лаврентия Павловича? Не должен бы… Нервы у него молодые, летчик-истребитель, сидел недолго, да и сел как раз из-за сильного характера. Правда, если он верил в Сталина – как в бога, а потом понял, что богом прикидывался дьявол, тогда случай тяжелый.

Единственный, наверное, из выдвиженцев тех лет, он воспринял свой взлет так, как и следовало. Не скрывал, что многого еще не знает, и не стеснялся учиться всему, чему надо. И одновременно поведением своим и словами напоминал каждому: меня назначили на этот пост, я – главком и буду говорить и делать то, что считаю нужным. Так и поступал.

Вот и рубил с трибуны на всесоюзном совещании высшего комсостава РККА в декабре сорокового года, что завоевание господства в воздухе в грядущей войне – под большим вопросом, оттого, мол, и оттого, а за этими «оттого» – и неправильное определение приоритетов в авиапромышленности, и неправильная установка в подготовке личного состава, и технический авантюризм некоторых КБ, и ни в какие ворота не лезущая передача контроля за строительством аэродромов НКВД, и т. д. и т. п. Такое мало кому прощалось даже в келейных разговорах, а тут – с высокой трибуны! Через три месяца с небольшим генерал-лейтенант Рычагов после резкого, на грани крика разговора по ВЧ с Берией о том, что девяносто процентов аэродромов прифронтовой зоны запланированы под одновременную реконструкцию, самолеты стоят сотнями, крыло к крылу, и им неоткуда взлетать, заявил, что прямо из Минска он идет на доклад к Сталину. И… никуда больше не пришел, кроме отдельной камеры Лубянской внутренней тюрьмы, где с ним раз в неделю беседовал лично Берия, а в промежутках – его ближайшие помощники.

Сталин вдруг изменил тон. Теперь чувствовался только Новиков.

– Значит, Павел Васильевич, что было – забудем. Разбираться некогда. И не с кем. На Кавказе говорят: кто бежал – бежал, кто убит – убит. Война рядом. На вашем посту сейчас другой человек. Вновь переигрывать – нецелесообразно. Чтобы вы могли проявить себя в деле, поедете в Минск командовать авиацией округа. Вот ваш прямой начальник, командующий округом. Надеюсь – сработаетесь. Взгляды у вас совпадающие. Если будет острая необходимость – звоните лично мне. Но, думаю, и с товарищем Марковым все решите. Нынешнего начальника ВВС округа используйте по своему усмотрению.