«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

в 300 рублей732. Я, однако, не выразил обиды на эту оценку, на следующий же день внес деньги, и через два дня паспорт был в кармане.

Но ехать с этим паспортом в Австрию было невозможно: приезд в нее грозил мне шестимесячной тюрьмой, — тюрьмой, правда, австрийской, но я не видел оснований предпочитать ее русской. Правда, опасность грозила не наверняка, был только риск. Мне говорил Богдан Кистяковский, который, как и я, подвергся в Галиции аресту и высылке из Австрии навсегда под угрозой той же кары733, что он был в Вене, провел там целых две недели, провел под собственным именем и арестован не был. Но я собирался не только в Вену, а и в славянские земли, где надзор за русскими строже, — рассчитывал на путешествие в несколько месяцев, и риск для меня был более значительным.

На мое счастье, за границу собирался в то же время еще мой товарищ по ибсеновскому делу, один молодой человек по фамилии Потемкин. Он ехал в Германию и собирался там провести в каком-то санатории несколько месяцев. Паспорт ему был нужен только для переезда границы, и на время своего пребывания в санатории он отдавал его мне. Он тоже добился от Новицкого отпуска за границу (за сумму более значительную, чем я) и после того, как осел на месте, — значительно позже, чем я, — прислал мне свой паспорт. Я же, заехав по пути за границу в Петербург734, где запасся несколькими рекомендательными письмами, затем провел несколько месяцев в Берлине, Лейпциге и Мюнхене и из Мюнхена под именем Потемкина отправился в Прагу.

Я не умел называть себя чужой фамилией, не краснея, и под чужим именем чувствовал себя очень неловко. Да и имя было очень неудобное: о «потемкинских деревнях»735 немцы знают едва ли не лучше, чем русские, и фамилия, в России не вызывающая никакого удивления, за границей вызывает улыбку. А некто Kanner, небезызвестный в свое время венский журналист, редактор тогда еженедельной газеты «Zeit», к которому у меня было рекомендательное письмо от Масарика, ни с того ни с сего спросил меня, настоящая ли это моя фамилия. Вопрос меня покоробил: повода для него как будто не было, а вместе с тем ведь и в самом деле она не была настоящей.

— Почему вы это спрашиваете?

— Да так. Потемкин, Potemkinische Dörfer736 — ведь с этим именем связано что-то ненастоящее.

— Нет, на этот раз самое настоящее, и в России эта фамилия довольно распространенная.

Если бы я рискнул называть себя не русским, а хотя бы болгарином, то мог бы ездить вовсе без паспорта, взяв себе какую-нибудь выдуманную фамилию, одинаково пригодную для русского и болгарина: Петров, Иванов. Когда я записался в Вене в гостинице своим новым именем Потемкин и местом своего постоянного жительства отметил Киев, то швейцар немедленно меня спросил:

— Вы, следовательно, русский?

— Да.

— В таком случае позвольте паспорт.

— Почему в «таком случае»? Если бы я был французом, итальянцем, турком, болгарином, то паспорт был бы не нужен?

— Совершенно верно.

— Почему же это так?

— Не знаю. Наша полиция говорит, что она делает это из любезности к вашей полиции. От всех русских мы обязаны отбирать паспорта и предъявлять их в полицию.

Таким образом, благодаря замечательной полицейской любезности русские в то время находились в Австрии в особом положении. Впрочем, за все 4 месяца поездки по Австрии я только один раз должен был предъявить паспорт: ни на границе (из Мюнхена и потом из Триеста в Венецию), ни в Праге, ни в Любляне, ни в Триесте, нигде в другом месте австрийская полиция такой любезности русской полиции не оказывала, только в Вене.

Дело осложнялось тем, что у меня в Австрии были знакомые, хотя и немного, которые знали меня как Водовозова, а не как Потемкина; большинство из них были в Галиции, куда я не собирался, но была одна знакомая дама и в Праге737, и я непременно хотел повидаться с ней; следовательно, блюсти полное инкогнито было трудно и оказалось даже невозможным.

В Праге я познакомился с Масариком, к которому у меня было письмо от Кареева (в нем Кареев называл меня Потемкиным). У него я бывал довольно часто, он представил меня жене и дочери, молодой девушке, только что окончившей тогда университет, и бывал на его вечерах, на которые сходилось большое число ученых, писателей, политических деятелей. После нескольких недель такого близкого знакомства мне стало стыдно обманывать его, называя себя ложной фамилией, и я назвал ему настоящую и причины, заставившие меня жить под псевдонимом738. Он много смеялся; видимо, на него это производило впечатление чего-то совершенно чуждого ему, странного, непонятного. Может быть, впоследствии, когда он сам оказался эмигрантом на чужбине во время войны, а жена его и дочь сидели в австрийской тюрьме739, хотя и тогда ему лично не приходилось, кажется, прибегать к псевдониму, но весьма вероятно, что жизнь под псевдонимом не казалась ему больше такой непонятной. Впрочем, и тогда ему приходилось иметь дело с правительственной властью не только в качестве лояльного гражданина. Незадолго перед моим приездом он судился за одну статью и был приговорен к штрафу с заменой тюрьмой. Он уплатил штраф, но говорил, что в следующий раз предпочтет сесть в тюрьму, чтобы показать, как глупо судить и осуждать людей за мнения, каковы бы они ни были.

В то время депутатом Масарик не был, он был им раньше и был позже. Раньше он был им в качестве члена младочешской партии740, но с нею он разошелся и должен был отказаться от депутатских полномочий. Во время моей поездки 1900–1901 гг. он стоял во главе партии людовой741, то есть демократической. Партия была очень малочисленная и чисто интеллигентская по своему составу; в рейхсрате тогда у нее не было, кажется, ни одного представителя. Младочешская партия к этому времени сильно подвинулась направо, требования радикальные своей программы она отодвинула на задний план и почти забыла о них, интересуясь почти исключительно национальным вопросом. Напротив, партия людова Масарика настоятельно требовала всеобщего голосования и социальных реформ. В области национального вопроса она не менее решительно, чем партия младочешская, требовала уравнения чехов в правах с немцами, но у нее не было того немцеедства, которое чувствовалось у младочехов. Она высоко ценила немецкую культуру и стремилась действительно к равноправию, а не к подавлению немцев чехами742. И вместе с тем она