Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

очертаниях горного хребта или придорожного дерева порой угадывалось нечто совершенно иное: сложенное крыло, например, или свернутый спиралью хоботок.

Эльстат Фальтор ехал первым. Что-то творилось в его душе, в его сознании, и это полностью поглотило его. Возможно, он начал наносить на карту своего внутреннего мира дорожки, ведущие в Прошлое. Из-за этого он выглядел рассеянным и раздраженным, словно своим присутствием мы отрывали его от приватной беседы. Правда, если кто-нибудь из нас высказывал такое предположение, он гневно начинал отрицать. Пытаясь жить одновременно в двух мирах, он ехал впереди, мрачный и капризный, и словно не видел ничего. Его голова склонилась, словно отяжелела от дождя, кроваво-красная броня мерно вспыхивала и гасла, как маяк. Если он обезумел, то это безумие распространилось, подобно заразе, поразив всех ему подобных, едва те возродились. В конце концов они узнают, что путешествие, в которое они так жаждут отправиться, невозможно. Они примут эту истину, а вместе с ней и мир — таким, каков он есть.

Незримые странствия души…

Спускаясь с предгорий, мы натыкались на старые дороги, по обочинам которых выстроились слабеющие тисы и бесформенные каменные твари с глупыми мордами. Здесь не осталось почти ничего, чтобы вернуть плодородие истощенной почве. Это начало конца, когда Империя чахнет вместе с землями, которые занимает. На этой узкой полоске между горами и прибрежными отмелями теперь растет лишь гигантский болиголов, и среди его зарослей догнивают бренные останки Послеполуденной эпохи. Города из кровавого стекла погрузились на дно грязных холодных лагун. Древние Болотные города… Теперь среди их разрушенных башен ползают скрипучие черные ялики и баржи Заката — от пристани до пристани, пытаясь вдохнуть жизнь в холодеющее тело торговли. Из старых дорог не уцелела ни одна. Широкие оплавленные тракты Послеполуденной эпохи проваливаются и уступают место новым, вымощенным разрушенными плитами или известняковым булыжником, проложенным в дни Борринга… а под конец — овечьим тропам, стежкам и тесным выгонам.

Однако наиболее сохранные из этих дорог, осторожно петляя по кромке засоленных болот и горных массивов, пробиваются к Дуиринишу, этой унылой заставе королей прошлого, вратам Великой Бурой пустоши и древних городов Севера. По одной из таких дорог мы держали свой путь под покровительством бредового видения, именуемого Бенедиктом Посеманли.

То что-то выпрашивая, то требуя, без умолку бормоча на своем странном наречии, которое он, похоже, придумал сам, призрак — если это действительно призрак, — преследовал нас на протяжении ста миль, а то и больше. Время от времени он исчезал только для того, чтобы вернуться и с новыми силами взяться за свое. Теперь он покачивается над нами, словно обломок древесного ствола на волнах, потом прячется, как маленькая девочка, среди мясистых стеблей болиголова, бледных, словно выросших без солнца, и бормочет: «На Луне это походило на белые сады. Корм». Он не отвечает Эльстату Фальтору, которого уже понемногу выводит из терпения, мне тоже. Карлика он упорно избегает, словно смущенный его верностью: украдкой проскальзывает за стебли болиголова на краю прогалины, ухмыляется, пыхтит, пускает ветры и вполголоса извиняется. Если Гробец заговаривает с ним о «старых временах», он некоторое время слушает, потом в ужасе закатывает глаза и возмущенно размахивает своими неуклюжими ручищами.

Галена Хорнрака тем не менее он обхаживает с большим пылом, пытаясь завладеть его вниманием, подмигивая и присвистывая.

— Эй, дружище! — кричит он, возникая перед ним в воздухе, и начинает разыгрывать замысловатую пантомиму, изображая первооткрывателя неведомой страны: приставляет одну руку козырьком ко лбу, а другой указывает на северо-запад…

Фальтор не может относиться к этому представлению серьезно и утверждает, что существо просто не в своем уме — если можно считать существом то, чье существование весьма сомнительно. Однако после многократных повторений переживания призрака исподволь передались нам. Кажется, он чувствует крайнюю необходимость внушить нам нечто такое, что не мог ясно сформулировать.

Хорнрак верен себе. Он терпеть не может чувствовать себя дураком. Чем усерднее призрак домогается его, тем упорнее тот отводит глаза. Но по ночам, думая, что его никто не видит, он терпеливо следит за странным созданием сквозь огонь костра, и полузажившие шрамы на его щеках горят, как ритуальные клейма на лице доисторического охотника. Каждая неудачная попытка убить или схватить нашего непрошенного гостя только разжигает его гнев. Когда Фей Гласс поет «Мы покинем нынче Вегис» и улыбается ему — порой это единственный способ человеческого общения, на который она решается, — этот мрачный наемник не улыбается в ответ. Тогда она тоже начинает капризничать и упрямиться.

Таким образом мы достигли Дуириниша и обошли его с запада, поскольку там нам делать нечего. Это великий город. Почти все его постройки появились накануне войн с Севером. Мы проезжали его в бледном сиянии рассвета, когда в ослепительных косых лучах солнца карликовые дубы Нижнего Лидейла кажутся нестерпимо белыми. Горький металлический запах висел в воздухе, и лошади становились беспокойными. Серые камни города, казалось, были погружены в глубокое раздумье. Можно было разглядеть маленькие строгие фигурки, глядящие на нас с парапетов и из навесных бойниц. Но мы не из тех, на кого люди Дуириниша станут тратить время. Вот уже пятьсот лет они охраняют свои рубежи. Что видят они теперь из своей твердыни, какие странные изменения и растекания реальности им открываются, когда они глядят на Север? Не берусь даже предполагать. Мы — те, кто находится по эту сторону границы — лишь отмечаем, что мир сильно меняется.

Пронизывающие морские ветры не оставляли нас в покое. Справа тянулась череда высоких утесов. Первоначально это был «фасад» известнякового рифа протяженностью в несколько сотен миль, но за долгое время царствования Послеполуденных культур он превратился в цепочку карьеров. Между ними то и дело возникают маленькие долины с крутыми склонами и крошащиеся, поросшие мхом утесы. На самом деле это край обширного плато. Оно уходит примерно на милю вглубь материка, прежде чем его похоронят под собой груды антрацитовых обломков и проклятые судьбой земли Великой Бурой пустоши. Повсюду, то вытекая из карстовых воронок и невидимых пещер, то исчезая в них, бегут грязные белесые ручьи, а деревья стали серыми и давно высохли.

Теперь мы двигались прочь от берега, перебираясь через липкие, безжизненные водоемы, что заполняются лишь во время прилива, а над нашими склоненными головами проплывали миражи… и уносились прочь. Это место вызывало ощущение, которое трудно назвать иначе, как «душевным подвывихом»… и которое усиливалось с каждым шагом.

Мы и представить не могли, что обнаружим в самое ближайшее время.

Вечером