Страх и отвращение предвыборной гонки – 72 - Хантер Томпсон

С учетом этих двух гнетущих вариантов я понял, что вторник отлично подходит для того, чтобы отойти от политики и для разнообразия провести время как нормальный человек — или, еще лучше, как животное. Просто отправиться купаться одному и голышом в океане…

Однако, когда я поехал с опущенной крышей в сторону Ки-Бискейн, щурясь на солнце, мне на глаза попались ветераны… Они двигались вверх по Коллинз-авеню в мертвой тишине. Их было 1200, одетых в камуфляж, шлемы, военные ботинки… Некоторые несли полноразмерные пластиковые M-16, было много символов мира, рядом с ветеранами шагали подруги, иные из них толкали тихоходные инвалидные коляски, кто-то из ветеранов шел на костылях… Никто не разговаривал. Все команды «остановиться», «начать движение», «быстро», «медленно», «влево», «вправо» исходили от «взводных командиров», шедших немного в стороне от основной колонны и подававших сигналы жестами.

Один взгляд на эту жуткую процессию убил мой план поплавать в тот день. Я оставил свой автомобиль на стоянке перед отелем «Кадиллак» и присоединился к маршу… Нет, «присоединился» — не то слово. Это была не та процессия, к которой можно просто подойти и «присоединиться» без уплаты вполне определенного сбора: у кого оторвана рука, у кого нога, у кого-то паралич, у кого-то изуродовано лицо… Глядя прямо перед собой, эти люди длинной молчаливой колонной шли между рядами входов в отели, полных поджавших губы пожилых людей, через самое сердце Майами-Бич.

Молчание марша было заразительным, почти угрожающим. Его наблюдали сотни зрителей, но никто не произнес ни слова. Я шел рядом с колонной десять кварталов, и единственные звуки, которые я помню, — это мягкий стук кожаных ботинок по горячему асфальту и иногда случайный грохот посуды в открытых фешенебельных ресторанах.

«Фонтенбло» уже был отгорожен от улицы 500 вооруженных до зубов полицейских, когда к нему подошли первые ряды «Последнего патруля», еще марширующие в полной тишине. Несколькими часами раньше шумная толпа иппи, зиппи и «Студентов за демократию» появилась напротив «Фонтенбло» и была встречена насмешками и проклятиями со стороны делегатов Республиканской партии и других пристрастных зрителей, сгрудившихся за полицейским оцеплением… Но теперь не было никаких издевок. Даже полицейские, казалось, стояли как в воду опущенные. Из-за своих защитных масок они нервно наблюдали, как командиры взводов ветеранов Вьетнама, все еще сигнализирующие жестами, перестраивают колонну в узкий полукруг, перекрывающий все три полосы движения с северной стороны Коллинз-авеню. Во время прежних демонстраций — а их было не меньше шести за последние три дня — полиция слегка проходилась по людям дубинками, чтобы по крайней мере одна полоса оставалась открыта для транспорта, а в одном случае, когда легкие тычки не сработали, они разогнали демонстрантов и очистили улицу полностью.

Но не сейчас. В первый и единственный раз за все время съезда полицейские были явно выведены из равновесия. Ветераны могли перекрыть все шесть полос на Коллинз-авеню, если бы захотели, и никто бы не спорил. Я регулярно освещал антивоенные демонстрации с зимы 1964-го по всей стране и никогда не видел полицейских, настолько запуганных демонстрантами, как перед отелем «Фонтенбло» в тот жаркий вторник в Майами-Бич.

Эта тишина была очень напряженной. Даже орава богатых сибаритов там, на палубе «Дикой розы» из Хьюстона, не смогла усидеть на своих местах. Они стояли, вцепившись в поручни, обеспокоенно глядя на демонстрацию, и чувствовали, что все происходит не по привычному сценарию. Что-то не так с их гладиаторами? Уж не напуганы ли они? И почему не слышно никакого шума?

Через пять минут суровой тишины один из командиров взводов вдруг взял в руки мегафон и заявил: «Мы хотим войти внутрь».

Никто не ответил, но по толпе пробежала почти видимая волна дрожи. «Боже мой!» — пробормотал человек, стоявший рядом со мной. Я почувствовал, как странная скованность овладевает мною, и отреагировал инстинктивно — впервые за долгое-долгое время, — засунув за пояс мою записную книжку и потянувшись к часам, чтобы снять их. Первое, что вы теряете в уличной драке, — это часы, и после утраты нескольких у вас вырабатывается определенный инстинкт, который подсказывает, что пришло время снять эту штуку с запястья и спрятать в потайной карман.

Я не могу сказать наверняка, что сделал бы, если бы «Последний патруль» попытался прорваться сквозь оцепление и захватить «Фонтенбло», но могу предположить, основываясь на инстинкте и опыте, поэтому неожиданное появление на сцене конгрессмена Пита Макклоски здорово успокоило мои нервы. Он проложил себе путь через полицейский кордон и начал говорить с горсткой ораторов «Ветеранов войны во Вьетнаме против войны», очевидно, чтобы убедить их, что лобовая атака на отель была бы самоубийством.

Один из взводных командиров слабо улыбнулся и заверил Макклоски, что они никогда не имели намерений нападать на «Фонтенбло». Они даже не хотели войти внутрь. Единственная причина, по которой они спросили, заключалась в том, что они хотели посмотреть, решатся ли республиканцы отказать им прямо перед телевизионными камерами, что те и сделали, но в тот день там было очень мало камер, снимавших происходящее. Все команды телевизионщиков были в зале съезда, а те, кто обычно находится на боевом дежурстве в «Фонтенбло», снимали прибытие Никсона в аэропорту.

Без всякого сомнения, где-то были вспомогательные команды, но я подозреваю, что они снимали откуда-то с крыши, потому что в те первые несколько мгновений, когда ветераны начали скапливаться перед полицейским кордоном, не было никаких сомнений в том, что они готовы к насилию… А посмотрев на лица за забралами защитных шлемов, нетрудно было понять, что сливки дорожного патруля штата Флорида не испытывают ни малейшего желания вступить в противостояние с 1200 разгневанными ветеранами войны во Вьетнаме.

Независимо от результатов для полиции это был гарантированный кошмар. Проиграть было бы плохо, но победить — много хуже. Тогда на всех экранах страны показали бы небольшую армию хорошо вооруженных флоридских полицейских, избивающих дубинками безоружных ветеранов — среди которых есть и безногие на костылях, и передвигающиеся в инвалидных колясках, — чье единственное преступление состояло в проникновении в штаб-квартиру Республиканского съезда в Майами-Бич. Как Никсон объяснял бы произошедшее? Сумел бы он уклониться от вопросов?

«Никогда, даже в аду», — думал я. И чтобы все это случилось, достаточно было одному или двум ветеранам не сдержаться и попытаться прорваться сквозь полицейский заслон. Это заставило бы какого-то полицейского использовать свою резиновую дубинку. Остальное пошло бы само собой.

Ах, кошмары, ночные кошмары… Даже Сэмми Дэвис-младший не смог бы спокойно переварить такой произвол. Он бы убежал из охраняемых апартаментов семьи Никсона на Ки-Бискейн через мгновение после первой же сводки новостей, отвергнув своего вновь обретенного духовного брата, как рыба-прилипала, резко отцепляющаяся от смертельно раненой акулы… И уже на следующий день Washington Post сообщила бы, что Сэмми Дэвис-младший провел большую часть ночи, пытаясь просочиться сквозь замочную скважину входной двери Джорджа Макговерна в Вашингтоне, округ Колумбия.

Все так… Но ничего этого не случилось. Появление Макклоски, казалось, успокоило как толпу, так и полицию. Единственный акт насилия тем днем произошел мгновения спустя, когда разгневанная 20-летняя блондинка, девушка по имени Дебби Маршал, попыталась протаранить толпу на своей «Хонде-125». «Прочь с дороги! — орала она. — Это просто смешно! Пусть валят обратно, туда, где им и место!»

Ветераны проигнорировали ее, но примерно на половине пути сквозь толпу она угодила в рой фотокорреспондентов, и на этом ее путешествие закончилось. Часом позже она все еще сидела там, кусая губы, и ныла, что все это было «смехотворно». Мне очень хотелось наклониться и подпалить ей волосы моей «Зиппо», но к тому времени противостояние перешло к серии выступлений ветеранов, говоривших в мегафон. Из-за двух армейских вертолетов, внезапно появившихся над головами и накрывших всю улицу своим ревом, даже на расстоянии пяти метров от мегафона мало что было слышно. Единственным ветераном-оратором, которому удалось перекричать шум чоппера и заставить толпу понимать себя, был бывший морской пехотинец, сержант из Сан-Диего по имени Рон Ковик[118], который говорил с инвалидной коляски, потому что его ноги были навсегда парализованы.

Я хотел бы получить текст или хотя бы запись того, что сказал Ковик в тот день, потому что его слова хлестали толпу, словно проволочной плетью. Если бы Ковику дали выступить с трибуны зала съезда, перед камерами телеканалов, у Никсона не хватило бы смелости выйти после этого на публику и принять выдвижение.