Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш - Жорж Санд

крыльцо, указывая на Эвелину, которая шла впереди с отцом. — Эта решительная амазонка уже утратила свои молочные зубы, между тем как она второе его чадо.

— Если все девицы равны этой, можно будет забыть о моем злоключении, — таким же тоном отвечал Тьерре, — но боюсь, что старшая уже теряет зубы мудрости.

В это время у входа в прекрасную галерею, как во многих зданиях эпохи Возрождения, служившую прихожей, показалась старшая дочь. Ей вполне можно было дать двадцать лет, но не более. Стройная брюнетка с еще более нежной кожей, она тоже была хороша собой — даже лучше сестры, но сдержанное и даже несколько чопорное выражение лица делало ее уже на первый взгляд менее привлекательной. Завидя отца, она не выказала ни малейшего удивления, не издала никакого восклицания; обняла его более почтительно, чем пылко, и сказала, окончательно уничтожив Тьерре, — хотя до него не дошло, с каким неестественным выражением были произнесены эти слова: «Маменька будет очень довольна!»

«Мать, у которой дочь, возможно, уже совершеннолетняя! — подумал он. — О, я сам буду так издеваться над собой, что у Флавьена не хватит духу еще больше раздуть заблуждение, в которое я впал».

— Я услыхала почтовый колокольчик, — спокойно заметила Натали, старшая из барышень Дютертр, проходя с отцом и его гостями по обширным и пышным покоям первого этажа, — и угадала, что вы устроили нам сюрприз.

— А я увидела коляску с вершины холма, — сказала Эвелина, — и спустилась вниз галопом, чтобы приехать одновременно с отцом.

— Чтобы поскорее обнять меня или чтобы побиться об заклад с Амедеем, рискуя сломать себе шею? — спросил отец; в его словах звучали одновременно насмешка, нежность и недовольство.

— Ну вот! Начинаются обычные нападки! — смеясь, воскликнула молодая девушка. — Как вы можете задавать мне такой вопрос?

— Оставьте, Эвелина, — сказал кузен, — тут налицо обе причины, хоть я и отказался биться об заклад: это было бы слишком опасно для вас.

— Ш-ш! Мы входим в святилище, — странным тоном объявила Натали. — Здесь обитает совершенство, которое мой отец ни в чем не сможет упрекнуть.

И с этими словами она отдернула портьеру; взволнованному взору отца семейства и быстрым оценивающим взглядам сопровождавших его гостей открылась маленькая гостиная, где обычно находилась госпожа Дютертр, когда бывала одна.

Но Тьерре постигло разочарование. Близился вечер и, гостиная, сама по себе темная из-за золотистых кожаных обоев и обитой лиловым бархатом мебели, была освещена лишь неясным сумеречным светом и огненными отблесками камина, где догорала охапка дров.

Две женщины, которые задушевно беседовали, сидя рядом у камина, вскочили и побежали навстречу Дютертру. В их восклицаниях сквозило больше чувства, чем в тех, что встретили отца семейства ранее. Это была Олимпия, жена Дютертра, и его младшая дочь Каролина. Внимание Тьерре восполнило слабость его зрения, и от него не ускользнула ни одна подробность этой сцены. Госпожа Дютертр, собравшаяся было поцеловать идущего к ней навстречу мужа, сделала шаг назад и подтолкнула к нему Каролину, как бы решив уступить ей преимущество первой ласки.

«Ого! — подумал Тьерре. — «Грешная жена», совершенно ясно».

Мать и дочь обняли Дютертра без лишней суеты, но с большой нежностью; затем Каролина горячо поцеловала руку отца и, как истинно наивное прелестное дитя, подойдя к огню, передала его руку Олимпии, которая незаметно прикоснулась к ней губами. Дютертр вздрогнул, хотел еще раз поцеловать жену, но та опять немного отступила и подтолкнула к нему Каролину.

«Да, она очень виновата перед ним! — снова подумал Тьерре, стоя позади них и не упуская ни одного движения Олимпии. — Как много измен в прошлом, если мать семейства так смиренно отступает перед человеком, простившим ее в силу забвенья или привычки!»

— Я точно убедился, — сказал он, подходя к Флавьену, вслед за тем, как были представлены оба гостя и завязалась оживленная беседа.

— Убедился в возрасте?

— О, возраст здесь ни при чем; но это большая грешница.

— Ну да, уже? — воскликнул Флавьен, думая о том, как мало времени понадобилось Тьерре, чтобы установить подозрительное единомыслие с хозяйкой замка.

— Ты хочешь сказать — все еще? — ответил Тьерре, думая о возрасте дамы и не поняв восклицания друга.

Обрадованные свиданием и старавшиеся как можно приветливее принять обоих посторонних людей, хозяева забыли позвонить, чтобы принесли свет. Но мало-помалу все успокоились; промокшая амазонка по настоянию родителей ушла переодеваться. Натали, с виду очень молчаливая и равнодушная ко всему, не привлекала ничьего внимания. Каролина, не отходившая от отца и державшая его за руку, словно боясь, как бы его не отняли у нее, восхищенно внимала каждому его слову. Госпожа Дютертр говорила мало, но умно, ее ответы и вопросы были всегда уместны, и вела она себя спокойно и уверенно, как женщины из высшего общества; звуки ее голоса, чистого и мелодичного, как у молодой девушки, радовали музыкальный слух Тьерре. Господин Дютертр приятно и степенно беседовал с тремя мужчинами, не забывая время от времени оборачиваться к жене, словно советуясь с ней или призывая ее в свидетели; его внимание и предупредительность скорее были результатом привязанности, чем просто благовоспитанности.

«Какой сильный человек, — думал, наблюдая за ним, Тьерре. — Трудно поверить в виновность такой безупречной супруги, если б я не видел, что она поцеловала его руку!»

Дютертр стал предметом его восхищения, и Тьерре решил изучить его как тип. А в тусклом свете, который огонь бросал на бледное лицо Олимпии, был виден лишь чистый овал и, по-видимому, очень черные волосы. Тьерре, разглядывая ее и вновь восхищаясь прелестным обликом, который раньше так пленил его, спрашивал себя, не привиделось ли это ему во сне или, быть может, продолжает сниться до сих пор.

В этот момент господин Дютертр позвонил, чтобы принесли свет, и Флавьен, воспользовавшись беспорядком, поспешил откланяться.

Тьерре последовал за ним; в передней они встретили слуг, несших зажженные канделябры.

— Давно пора! — сказал Тьерре, смеясь.

III

— Ну, признайся, — говорил он Флавьену, который начал хохотать пуще его самого, как только они уселись в семейную колымагу, — признайся, что можно ошибиться, если у тебя очень хорошее зрение, и что эта женщина очень молодо выглядит…

Флавьен продолжал хохотать.

Тьерре был уязвлен и, чтобы сдержать данное самому себе слово, принялся так высмеивать свою близорукость, что веселость его друга сделалась просто конвульсивной. Но вдруг Флавьен перестал смеяться.

— Могу поспорить: ты не знаешь, над чем я смеюсь.

Это внезапное восклицание ошеломило Тьерре.

— Я смеюсь над впечатлительностью поэтов. Они на все смотрят, ничего не видя, а когда уже могли бы и увидеть, то перестают смотреть. Ты исследовал, анализировал