Чудесные занятия - Хулио Кортасар

— Вот всегда так, — сказала девушка. — Нет на них никакой управы.

— О да, конечно, — произнес Лучо, принимая игру, но мысленно задаваясь вопросом: почему это его не забавляет, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.

— Ничего не поделать, — повторила девушка. — Они не понимают или не хотят ничего понять. Поди пойми их, а главное — предпринять против них ничего нельзя.

Глядя на Лучо и не видя его, она разговаривала со своей перчаткой — черной перчаточкой, почти затерявшейся под внушительной коричневой.

— И со мной происходит то же самое, — сказал Лучо. — Они неисправимы, это правда.

— Нет, не то же самое, — возразила девушка.

— Но вы-то видели.

— Не стоит больше об этом, — произнесла она, опуская голову. — Простите меня, это я виновата.

Это, разумеется, была игра, но почему она не забавляла, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.

— Давайте скажем: во всем виноваты они, — предложил Лучо, отодвигая свою руку, дабы подчеркнуть множественное число и разоблачить виновных на поручне, затянутых в перчатки, — молчаливых, отстраненных и спокойных.

— Это совсем другое, — сказала девушка. — Вам кажется, что это — то же самое, но на самом деле это — совсем другое.

— Ладно, но всегда ведь кто-то начинает.

— Да, всегда кто-то начинает.

Это была игра, оставалось только следовать правилам, не задумываясь, может ли это быть чем-нибудь другим — чем-то похожим на правду или отчаяние. Зачем прикидываться дурачком, не лучше ли просто подыгрывать ей, если уж у нее пунктик.

— Вы правы, — сказал Лучо. — Нужно что-то против них предпринять, не оставлять же их так, без внимания.

— Это ничего не даст, — ответила девушка.

— Верно, стоит только немного отвлечься — и на тебе!

— Да, — согласилась она, — хотя вы говорите все это в шутку.

— О нет, я говорю вполне серьезно, как и вы. Полюбуйтесь-ка на них.

Коричневая перчатка устроила игры с неподвижной черной перчаточкой, то обнимая ее за воображаемую талию, то выпуская, отпрянув на самый край поручня, а оттуда посматривала на нее в ожидании. Девушка еще ниже опустила голову, а Лучо снова спросил самого себя: почему все это не столь забавно именно сейчас, когда ему не остается ничего другого, как только следовать игре?

— Если бы это было вполне серьезно… — произнесла девушка, ни к кому не обращаясь в почти пустом вагоне, — если бы это было вполне серьезно, тогда, пожалуй, неплохо.

— Это серьезно, — заверил Лучо, — и в самом деле с ними ничего поделать нельзя.

Тут она посмотрела на него в упор, как бы пробудившись от сна; поезд въезжал на станцию «Конвенсьон».

— Никому этого не понять, — заметила девушка. — Мужчина, понятное дело, сразу же воображает себе, что…

Она, конечно, вульгарна, но нужно спешить: остается всего лишь три остановки.

— А еще хуже, если рядом оказывается женщина, — продолжала говорить девушка. — Со мной и такое случалось, и это при том, что я начинаю следить за ними сразу, как только войду в вагон, все время. Ну вот, видите!

— Разумеется, — согласился Лучо. — Стоит только отвлечься, что. так естественно, они сразу же этим пользуются.

— Не говорите о себе, — сказала девушка. — Это не одно и то же. Простите, это все — по моей вине. Я выхожу на «Корантэн-Сельтон».

— Конечно, по вашей вине, — пошутил Лучо. — Мне нужно было выйти на «Вожирар», а видите: я проехал две лишние остановки.

На повороте их качнуло к дверям: руки соскользнули и встретились на краю поручня. Девушка, глупо извиняясь, продолжала что-то говорить; Лучо снова почувствовал прикосновение пальцев черной перчатки: они вскарабкались на его руку, а затем сжали ее. Когда девушка резко отпустила его руку, сконфуженно бормоча извинения, ему не оставалось ничего другого, как выйти вслед за ней на платформу станции, догнать ее и взять за бесцельно и потерянно болтавшуюся руку.

— Не надо, — сказала девушка. — Пожалуйста, не надо. Я пойду одна.

— Разумеется, — сказал Лучо, не выпуская руки, — но мне не хотелось, чтобы вы ушли вот так, сейчас. Если бы в метро у нас было больше времени…

— Зачем? Зачем — больше времени?

— Возможно, в конце концов мы бы вместе придумали что-нибудь. Я хочу сказать — что-нибудь против них.

— Но ведь вы не понимаете, — сказала она. — Вы думаете, что…

— Кто знает, о чем я думаю? — честно признался Лучо. — Кто знает, хороший ли кофе в кафе на углу и есть ли на углу кафе, ведь я этот район почти не знаю.

— Кафе есть, — ответила она, — но плохое.

— А вы сейчас улыбнулись, не отпирайтесь.

— Я и не отпираюсь, но кофе — плохой.

— Как бы то ни было: на углу кафе есть?

— Да, — согласилась она и на этот раз, взглянув на него, улыбнулась. — Кафе есть, но кофе — плохой, а вы думаете, что я…

— А я ничего не думаю, — ответил он, и, как ни ужасно, это была правда.

— Спасибо, — произнесла недоверчиво девушка.

Она дышала так, словно устала подниматься на эскалаторе, Лучо даже показалось, что она дрожит. Но вот опять спокойно и беспомощно болтающаяся черная миниатюрная перчатка, опять она меж его пальцев подавала признаки жизни: она извивалась, льнула, сжималась в кулачок, суетилась, успокаивалась; как приятно, как тепло, какое удовольствие, какая ласка, эта черная перчаточка, пальчики — второй, третий, четвертый, пятый, первый; пальцы ищут пальцы: перчатка в перчатке — черное в коричневом, а вот — пальцы продеты сквозь пальцы, первый проникает между первым и третьим, второй — между вторым и четвертым. И все это происходило там, совсем рядом с ее коленками, и ничего нельзя было поделать, хотя было приятно, и ничего нельзя было поделать, если бы и было неприятно, но все равно; ничего нельзя было поделать; это происходило там, и не Лучо же играл рукой, не он продевал пальцы сквозь пальцы, сжимал в кулачок и шевелил ими, но никоим образом и не девушка, она, выйдя на улицу, тяжело дышала и подставляла свое лицо мороси, словно стремясь смыть с него застоялый и горячий воздух переходов метро.

— Я живу там, — произнесла девушка, показывая на какое-то высокое окно из множества окон в одном из множества высоких одинаковых домов на противоположной стороне. — Мы, наверное, сможем приготовить растворимый кофе; думаю, это лучше, чем идти в бар.

— О да, — сказал Лучо, и теперь уже его пальцы постепенно все сильнее сжимали перчаточку, словно шею черного котенка.

Комната была достаточно большая и очень теплая, с азалией[206] и торшером, дисками Нины Саймон[207] и неубранной постелью, которую девушка, стыдливо извиняясь, тут же привела в порядок. Лучо помог поставить на стоящий у окна стол чашки и положить ложки; был приготовлен крепкий и сладкий кофе. Ее звали Дина, его — Лучо. Довольная, словно обретя спокойствие, Дина говорила о Мартинике[208], о Нине Саймон. В своей красно-коричневого цвета одежде она производила порой впечатление девочки-подростка. Мини-юбка ей шла… Работала она в нотариальной конторе; были серьезные и болезненные переломы щиколоток: бегать на лыжах в Верхней Савойе[209] в феврале, увы… Два раза ее взгляд задерживался на нем, и она принималась что-то ему говорить тем же тоном, что у поручня метро, но Лучо отшучивался, решив про себя, что игры с него довольно и нужно приниматься за другое, хотя сейчас бесполезно настаивать, зная, что Дина, возможно, страдает: быть может, столь быстрый отказ от комедии ей причиняет боль, хотя какое это имеет значение. А в третий раз, когда Дина наклонилась, наливая в его чашку кипяток и снова бормоча, что не виновата, что такое с ней случается изредка, в этом он и сам может убедиться, вот, к примеру, сейчас все совсем по-другому: вода и ложечки, руки повинуются каждому жесту; тут-то Лучо все понял, хотя и сам не понимал — что именно, но вдруг понял: это действительно что-то другое, не от мира сего, поручень действительно имел какое-то значение, игра не была игрой; перелом щиколотки и лыжи сейчас можно послать ко всем чертям… Дина заговорила вновь — и он не прерывал ее, а позволил говорить дальше, весь обратясь в слух, веря ей и не веря, ибо рассказанное было столь абсурдным, и только Дина со своим грустным личиком, неразвитой грудью, опровергавшей представление о тропических женщинах, была сама реальность, просто потому, что это — Дина. Меня, наверное, нужно держать взаперти, сказала она ровным голосом, а то всякое бывает, не о вас речь: вы есть вы, но иной раз. Иной раз — что? Иной раз — оскорбления, хлопки по ягодицам, мол, давай, крошка, немедля в постель, к чему терять время. Но тогда… Тогда — что? Но тогда, Дина…