Комедианты - Юзеф Крашевский

— Как себе хотите, а могли все-таки сегодня ехать ко мне на полендвицу.

Снаружи уже домик нельзя было узнать, но внутри царствовало в нем изумительное великолепие, при виде которого Фране как-то неприятно стало, а Бжозовской грустно. Обе привыкли к простым деревянным стульям, таким же столам, к вымытому полу и шли несмело по коврам, навощенному паркету, среди зеркал, картин, разных вещей, цветов, переходя от изумления к изумлению.

— Да ведь это стоит миллионы! — говорила Бжозося, пожимая плечами. — А, Боже мой, этот человек совершенно разорился!

Вацлав обвел их кругом, показывал Фране все; наконец, отворил одни двери, и крик радости вырвался из уст молодой, которая кинулась к мужу на шею. Бжозося поднялась на цыпочках и, взглянув из-за плеча своей воспитанницы, крикнула:

— Ай, это колдовство!

Это была простая комнатка, совершенно похожая на ту, в какой жила Франя в Вульках: все принадлежности были в ней те же самые, окна точно так же выходили на двор и в сад, даже сюда были перенесены ее пяльцы, ее книги, ее цветочки, и один только великолепный молитвенник из черного дерева, с распятием из слоновой кости, как чужой, казалось, совестился стоять посреди простой мебели. На стене — новое изумление — висел портрет ротмистра в мундире народной кавалерии, снятый уже по смерти, хоть и тайком, но так удачно, что обе женщины, глядя на него, расплакались.

— А эти двери куда же ведут? — спросила Бжозовская, указывая на простые двери, еще запертые, на том именно месте, где в Вульках были двери, соединяющие помещение Бжозовской с комнаткой Франи.

— Потрудитесь посмотреть! — сказал Вацлав с улыбкой.

За любопытством дело не стало у Бжозовской: она подскочила, нажала ручку и, увидев свою, свою собственную комнату, в которой нашла уже и клубочки, и мотовило, и всю свою ветошь, снова крикнула:

— Чудеса! Чудеса!

И кинулась обнимать Вацлава, которому эта чистая радость вознаградила с избытком и труд, и старание скрыть до времени тайну.

— А клубочки разве перенесли из Вулек? — воскликнула она, подумав. — Право перенесли! Только не украл ли кто у меня пряжи?

— Я отвечаю за убытки! — сказал смеясь Вацлав. — А теперь, дорогая хозяюшка, просите к столу своего единственного гостя.

— Увидим его полендвицу! — шепнула тихонько Бжозовская.

Стол, накрытый на три особы, был великолепен, что немало затрудняло нашу старую приятельницу: горе ей было управиться с этими затеями, о каких она даже и не мечтала. Но кухня, хоть и простая, не привыкшему к ней вкусу вовсе не понравилась. Она попробовала супу, не знала, как и есть его, не знала, как обойтись с многочисленными приправами, пожала плечами на спаржу, мороженого испугалась и есть его не могла и, в конце концов, решила мысленно, что в Вульках полендвица была бы лучше всего этого.

Взглянем теперь на тех, которых мы оставили в Варшаве. Внезапный и неожиданный выезд Вацлава Цеся приняла нахмурившись, пожимая плечами и сердясь тихонько на Сильвана, интриге которого приписывала это событие. Сильван был рад и не скрывал этого, хотя и не понимал причины: жалел только, что не призанял еще денег у отъезжающего. Барон узнал об исчезновении своего нового знакомца с очевидным огорчением, а дочь в продолжение нескольких дней совершенно не показывалась. Несмотря на чрезвычайно небольшие успехи, Сильван решительно не изменял себе и наперекор, может быть, отцу, может быть, влюбленный и слепой, всеми силами стремился туда, где его принимали холодно и равнодушно. Раз только барон говорил с ним долее и искреннее обыкновенного, но и то расспрашивая о Вацлаве.

Чтоб отнять у барона всякую надежду, Сильвану не нужно было лгать; он рассказал о денежном положении так неожиданно разбогатевшего двоюродного братца, о его характере, о привязанности к Фране и заключил объявлением о скорой его женитьбе. Барон слушал со вниманием, печальный, молчаливый, задумчивый и, простившись с Сильваном, побежал тотчас с этими вестями, вероятно, к дочери.

Через несколько дней прекрасная Эвелина показалась наконец в гостиной, изменившаяся, бледная, расстроенная до того, что малейший шелест приводил ее в трепет, и хуже, чем когда-либо, приняла она ухаживания Сильвана. В это время как раз было получено письмо от графа о женитьбе Вацлава, и новость эта послужила предметом разговора, потому что Сильван поторопился объявить ее всем. Эвелина едва услышала об этом, выбежала из гостиной и уже не возвращалась к гостям; отец сидел, очевидно, как на булавках. Точно такое же впечатление произвело это известие и на Цесю, которая, с досады и от бессильного желания мести, первый раз в жизни плакала. Она повторяла, что еще отомстит, откладывая исполнение своих намерений, в надежде на силу воспоминаний и свою ловкость; а так как ничто уже не удерживало ее в Варшаве, где в обществе она не имела слишком большого успеха, то стала торопить мать домой.

Сильван их не удерживал, покупки были сделаны, почти все окончено, графиня Евгения скучала, следовательно, все легко согласились на необходимость возвращения, и Сильван, взяв остаток денег у матери, проводил ее в Милосну, торопясь воротиться в Варшаву.

Освободясь теперь от глаз матери, от соперничества с Вацлавом, Сильван весь отдался усиленному ухаживанию за баронессою. Время свое он делил надвое: на заискивание у Гормейеров, в большом свете, и увеселения по углам в подобранном обществе гуляк, в садах, в мужских компаниях, где пили и играли до упаду.

Одно не мешало другому, обе эти жизни шли рядом, никогда не сталкиваясь одна с другой. Большая часть товарищей Сильвана, как он сам, одной ногой стояла на паркете салонов, другой — в уличной грязи. Свежие, в белых перчатках, сентиментальные, хорошо образованные среди женщин и значительнейших лиц, они сбрасывали фраки, стыд, умеренность и все чувства приличия у Ома и в Швейцарской Долине. Смелейшие и более опытные пускались иногда для оригинальности и в Зеленую Долину, подражая, как они говорили, князю Иосифу, который под конец жизни чувствовал особенное расположение к грязнейшим существам. Не было дня без какого-нибудь увеселения в этом роде; то кто-нибудь проигрывал завтрак на пари, и он длился часто до ночи; в другой раз кто-нибудь давал гастрономический обед для приезжего с лысиной; там был чай с картами, в ином месте карты с чаем и т. п. У Сильвана доставало на все и здоровья, и расположения, он сразу подделался и тоном, и самонадеянностью к кутящей и ничего не делающей молодежи; но карман его страдал сильно, двойной расход — на посещение высшего общества и на кутеж — был чрезвычайно велик. В картах ему не везло, да он и не умел играть, а понемногу приобретал к картам страсть; таким образом, не проходило вечера, чтобы касса его не понесла значительного ущерба. Скоро и то, что он взял из дома, и то, что занял у Вацлава, и то, что ему оставила мать, даже деньги, оставленные ему на. покупки для Цеси, стали исчезать. Но Сильван, получивший уже известность и познакомившись с теми, которые были ему нужны, уже мог делать долги, начав это понемногу еще при деньгах.

Между тем дела с молодой вдовой шли туго и трудно; печаль ее, усиленная видом Вацлава, немножко умерилась в продолжение нескольких недель, она снова стала выходить к гостям, Сильван возвратился к statu quo ante bellum, но успехов не делал.

Эвелина при каждом разговоре расспрашивала его только о Вацлаве, допытывалась малейших подробностей о нем, хотела иметь портрет Франи, хотела знать историю его прошедшего и, хотя Сильван вовсе не старался выхвалять его, нисколько не переменялась.

Время уходило, деньги исчезали, надо было наконец поступить решительно. Сильван долго раздумывал, не желая поставить все на одну карту; но наконец поехал к барону и просил у него руки дочери.

Барон принял это с холодным лицом, будто ожидал, поклонился, как бы благодаря, и, подумав с минуту, ответил:

— Дочь моя, любезный граф, полная распорядительница своей воли; не угодно ли вам обратиться поэтому к ней; печаль ее еще свежа, сердце слишком огорчено, и вряд ли может она привязаться к кому-нибудь снова. Как отец, если б ваше предложение было принято, я желал бы только знать о положении ваших дел; но теперь еще я не хочу слышать об этом до тех пор, пока дочь моя не решит дела. По этой же причине не считаю еще нужным объяснять и наши денежные дела.

Сильван только ждал вопроса, на который уже приготовлен был у него ответ; он с притворною искренностью признался ему в скупости отца, в его слабости к спекуляциям, в нежелании женить сына, которому должен был отдать часть имения и т. д.

Барон слушал со вниманием, не ответив ни слова, и послал его к дочери. Сильван, призывая на помощь все свое искусство, отправился к Эвелине. Он нашел ее, как всегда, на диване, одну, с глазами, уставленными в окна, задумчивую и печальную. Она поздоровалась с ним холодно и указала ему на кресло, едва раскрыв рот, на котором давно уже не показывалась искренняя улыбка молодости. Граф не знал, с чего начать; но ему казалось, что каково бы ни было начало разговора, оно, во всяком случае, может привести к цели. До сих пор, говоря Эвелине о своем сердце, он объяснялся осторожными двусмысленностями, которых, как видно было по ответам, никогда не хотели понимать; теперь он решился говорить определительнее.