По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

бок. Как человек тренированный, моментально вскочил, не успев еще ничего сообразить. Хмурое предзимнее утро лило серый свет в мою половину. Передо мной стоял хозяин Трофим Герасимович.

В руке его светлел листок из ученической тетради.

— Свежая, горяченькая, — улыбнулся он и протянул мне листок. — Вышел по нужде во двор, а она болтается на ветру.

По крупному шрифту первого слова "Товарищи!" я догадался, что это листовка, выпущенная группой Челнока. Под текстом стояло: "Подпольный горком ВКП(б)". Еще вчера ночью ребята приняли от меня копию радиограммы, а утром уже готова листовка. В ней сообщалось, что наступление наших войск под Сталинградом завершилось окружением трехсоттысячной группировки немцев, возглавляемой генерал-полковником Паулюсом. Тем самым Фридрихом фон Паулюсом, который в сентябре 1940 года стал оберквартирмейстером в штабе сухопутных сил Гитлера, правой рукой начальника генерального штаба и принимал участие в разработке пресловутого "плана Барбаросса" — плана разгрома Советского Союза.

Горком призывал советских людей подниматься на борьбу. В нижнем правом уголке листовки значилось: "Тираж 10000 экземпляров". Я улыбнулся. Это шутка Челнока. Для него приписка двух нулей ничего не значит, а для оккупантов…

Ого! Они с ног собьются в поисках всего тиража.

— Это правда? — спросил Трофим Герасимович, еще не веря такой крупной победе.

— Правда, — подтвердил я.

— Эх, мать твою… — круто завернул хозяин, оборвал себя и возбужденно закончил: — Пробил час.

Сколько раз Трофим Герасимович давал слово не сквернословить и все срывался. Поймав мой укоризненный взгляд, он почесал затылок, виновато пробурчал:

— Не серчай, Тимофеич! От радости. Меня перевоспитывать надо, дурак я.

Я вернул ему листовку и попросил:

— Оброни где-нибудь. Она еще не отработала свое.

Трофим Герасимович кивнул, свернул листовку вчетверо, еще раз и упрятал в кисет.

— Одевайся, — бросил он и вышел.

Я стал одеваться. Одевался и думал. Сто листовок! Сто лоскутков бумаги, заполненных убористым шрифтом портативной пишущей машинки. А какой страшной силы взрывной заряд таят они! Часть, конечно, попадет в руки врагов. Ну и что же? И из врагов не все знают, что случилось под Сталинградом. В печати оккупантов пока только намеки и недомолвки. Ну, а те, что минуют вражеские руки, те сделают свое дело. Пойдут цепочкой, от одного к другому, из дома в дом, из квартала в квартал, обойдут весь город, попадут в деревню. Сколько раздумий, светлых надежд, слез радости, доверительных бесед, откровений вызовет эта короткая правда! Вести с фронта поднимут опущенные головы, выпрямят согнутые спины, изменят походку людей, вольют уверенность в их сердца, зажгут огонь надежды в глазах!

Великое дело творит Челнок со своими ребятами. Его группа не охотится за гитлеровцами, не закладывает мин, не совершает поджогов. У нее свое дело.

Она несет людям правду, ту правду, ради которой надо жить, бороться, побеждать.

Не так легко сообщать людям правду. Бумага и копирка не продавались в писчебумажных магазинах. И то и другое надо было найти. И ребята Челнока находили. Глухими ночами, при свете коптилки, в холодном подвале стучали чьи-то замерзшие пальцы по клавишам старенькой, разболтанной машинки. На это нужно не только терпение, но и мужество. Однако напечатать листовки — полдела. Надо их распространить. А за обнаруженную листовку, как и за оружие, — расстрел. За все расстрел.

Молодец Челнок! Его задача — духовное вооружение людей. Он с ней справляется. И ребята его молодцы! Хотя что значит «ребята»? Это же неправильно. В группе Челнока, кроме него самого, нет ни одного мужчины.

Одни женщины. Именно женщины. Самой молодой из них сорок два года, а самой старшей — самой проворной и бесстрашной — шестьдесят четыре. Это она, старуха, изловчилась под носом эсэсовцев забросить несколько листовок за колючую проволоку пересыльного лагеря. А всего в группе Челнока четырнадцать женщин. И каждая из них с достоинством называет себя пропагандисткой…

Об этом я думал, пока одевался и умывался. Пароконный ждал меня, сидя за столом.

Хозяйка подала варево из трех воробьев, подбитых Трофимом Герасимовичем накануне.

Когда мы расправились с ним, хозяин сказал:

— Хорошо, да не сытно.

— В поле и жук мясо, — заметил я.

— Коровятинки бы откушать. Сегодня сопру печенку на бойне, — пообещал хозяин.

Мы вышли из дому вместе. Трофим Герасимович почти всегда провожал меня, хотя дороги наши расходились в следующем квартале.

Ноябрь был на исходе. Сравнялось четырнадцать месяцев со дня оккупации Энска.

Первые морозы грянули на днях, до снега, и сразу сковали лужи, разъезженные дороги. Распутица улеглась. По реке пошло «сало». Окоченевшие деревья жалко съежились. На обочинах и под заборами белела высохшая и поседевшая от мороза трава. По небу вяло текли облака. Пахло зимой.

— Как жалко, что человек не может приручить погоду, — высказал сожаление Трофим Герасимович. — Сейчас бы снегу по пояс. Запели бы они, как в сорок первом.

Мы наступали на распластанные листья. Они лежали недвижимо, прихваченные морозом.

Без нескольких минут девять я вошел в управу, в половине пятого покинул ее, а за пятнадцать минут до пяти остановился возле одного из домов на тихой, обсаженной деревьями Минской улице. Дом имел вполне серьезный, немного скучноватый вид. Старой кладки из темно-красного кирпича, под расшивку, на высоком фундаменте, с четырьмя окнами и ставнями и скромным парадным входом посередине, он напоминал всем своим обликом далекие, дореволюционные годы. На бронзовой, до блеска начищенной дощечке, привинченной к тяжелым резным дверям, значилось:

Франкенберг Карл Фридрихович

Доктор.

А немного пониже следовало пояснение:

Сегодня была пятница.

Я утопил пальцем черную кнопку звонка. Дверь открыла малюсенькая курносая девушка в идеально чистом белом халате.

— Почтительно прошу! — пригласила она заученной фразой.

В просторной приемной, обставленной десятком стульев, сидела единственная клиентка, довольно