Романовы. Пленники судьбы - Александр Николаевич Боханов

держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золотых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках».

Очевидное и благородное не всеми принималось в расчет; как уже отмечалось, для высшего света подобная супружеская добродетельность являлась скорее исключением, чем правилом. Возникали слухи и версии, ставившие под сомнение безукоризненность этих отношений.

В высшем свете не составляли «донжуанский список» Императора, но некоторые приписывали ему различные «амурные» истории.

Одно время ходили слухи, что его «пассией» была красавица фрейлина княжна Софи Урусова (1806–1889). Разговоры об этом прекратились лишь после того, как она в 1832 году вышла замуж за поручика Грозненского полка князя Л.Л. Радзивилла (1808–1885).

В число «фавориток» записывали и сестер Бороздиных. Из трех дочерей генерал-адъютанта Н.М. Бороздина (1777–1830), появившихся в качестве фрейлин при Дворе, в разряд таковых зачислили двух: среднюю – Анастасию Николаевну (1809–1877) и младшую – Наталью Николаевну (1816–1876).

В кругу «наложниц» фигурировали и фрейлины Александры Федоровны сестры Бартеневы: Надежда Арсеньевна (1821–1902) и Наталья Арсеньевна (1829–1893). Называли и другие имена молодых, красивых и не очень, молодых барышень, оказывавшихся в «поле зрения» Повелителя Империи.

Расхожая точка зрения, особенно популярная за границей, находившая своих почитателей и в России, сводилась к следующему: Русский Царь – безграничный правитель, полный хозяин всех и вся в стране, имеющий право казнить и миловать, его воле никто не смеет перечить.

В политическом отношении так оно вообще-то и было. Что же касается морально-этических норм и правил, нравственных принципов и устоев, то здесь Император не только не был «безграничным» распорядителем, но он был и первым их исполнителем и хранителем.

Подобное разграничение прерогатив западные «знатоки России» не могли, а может быть, и не хотели различать. В высшем свете России всегда находились люди, с упоением повторяющие «мнение Европы», хотя, казалось бы, они имели возможность судить своим умом и верить собственным глазам. Но заемные суждения представлялись «свободными» и «современными», а некоторым так хотелось иметь подобный ярлык в «царстве тирании»…

О «развратном характере» и «аморальности» Николая Павловича потом написали горы чепухи. В этой области упражнялись А.И. Герцен, Н.А. Добролюбов и другие «светочи общественной мысли», до садиста-большевика В.И. Ленина включительно. А уж об их эпигонах и приспешниках и говорить не приходится.

Разгадать «тайну» личной жизни Императора многие пытались, но лишь некоторые из таких «разгадчиков» находили в себе мужество признать отсутствие компрометирующих «доказательств».

В качестве подобного «эксперта» невозможно обойти стороной даму, имя которой широко известно всем, кто занимается и историей русской художественной жизни первой половины XIX века, и Императорского Двора. Речь идет об Александре Осиповне Россет.

Выйдя замуж в январе 1832 года за чиновника Министерства иностранных дел Н.М. Смирнова (1808–1870), она прибавила к девичьей фамилии и фамилию мужа. Отныне она стала А.О. Смирновой-Россет. Опубликованы ее дневник и воспоминания, ставшие важным документальным свидетельством эпохи.

Смирнова многое видела, со многими известными людьми была лично знакома, а с некоторыми, в их числе А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, В.А. Жуковский, князь П.А. Вяземский, поддерживала многолетние дружеские отношения. В данном случае эта сторона ее жизни не есть объект внимания. Интересно другое.

Александра Осиповна прекрасно была осведомлена о жизни Двора. Шесть лет состояла фрейлиной, да и потом, после замужества, оставалась в ряду видных светских дам, сохраняя многочисленные связи и знакомства. Ее муж пробился в «большие чины»: был Калужским (1845–1851), а затем Петербургским гражданским губернатором (1855–1860), удостоился камергерского звания и должности сенатора.

Она прекрасно лично знала Императора Николая, много лет наблюдала официальный и неофициальный уклад жизни Царской Семьи. Будучи женщиной умной и образованной, она имела острое зрение, умела различать то, что другие не различали. Еще она была, так сказать, «эмансипэ» – свободная в общениях и суждениях, привязанностях и пристрастиях.

Николай Павлович относился к Александре Осиповне с несомненным расположением, ценил ее совсем «неженский» ум, знания, изящную речь, а порой и резкое словцо. Он даже не раз бывал на «суаре» (званых вечерах) в ее доме, где собирались известные поэты, музыканты, художники.

Сама Александра Осиповна относилась к Повелителю куда эмоциональней; можно даже говорить о более чем простой симпатии, выходившей далеко за рамки светского почитания.

В ее записках Император – в числе главных действующих лиц. Она воссоздавала его образ, избегая темных красок. В палитре ее портрета преобладают светлые, а порой и нежные тона. Именно поэтому воспоминания Смирновой потом многократно клеймились как «недостоверные» и «неподлинные». В них Император представал совсем не тем мрачным «фельдфебелем», которого только и требовалось изображать…

Можно с некоторой долей уверенности предположить, что Александра Осиповна – женщина, несомненно, внешне привлекательная и обаятельная, к тому же и чуждая нерушимых условностей, не прочь была пронзить «стрелой амура» сердце Николая Павловича. Но ничего не получалось. Как не получалось у немалого числа других искательниц ключей от сердца Императора.

Примечательный в этом смысле диалог двух светских «львиц» Смирнова запечатлела в дневнике. Одна из них – сама мемуаристка, другая, не менее авантажная дама, – дочь баварского посланника в Петербурге баронесса Амалия Максимилиановна Крюднер, урожденная Лерхенфельд (1810–1887). Дело происходило на балу в Аничковом Дворце зимой 1838 года.

Смирнова только что вернулась в Петербург после трехлетнего пребывания в Париже; была полна парижских впечатлений и потрясала всех своими туалетами. Особенный интерес вызвал яркий головной шелковый наряд в виде восточного тюрбана; ничего подобного в Петербурге еще не носили.

Государь с улыбкой одобрил одеяние, сказал несколько теплых слов, но особого внимания не уделил. Это задело женское самолюбие, так как Повелителя занимали другие. Комментарий Смирновой это уязвленное женское самомнение и отразил: «Государь занимался в особенности баронессой Крюднер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался соперничеством Бутурлиной и Крюднер».

После ужина, когда начались танцы, Император исключил из поля своего внимания и баронессу Крюднер, которая сидела одна «за углом камина». Естественно, чтобы быть в курсе последних «диспозиций», Смирнова немедленно вступила в общение с баронессой, которая хоть и числилась «пассией», но в тот момент оказалась в роли отверженной.

Обе «эмансипэ» внимательно изучали мизансцену, происходившую на их глазах. «Она (баронесса. – А.Б.) была в белом платье; зеленые листья обвивали ее белокурые волосы; она была блистательно хороша, но не весела». Причина «невеселья» была зримой, находилась перед глазами.

«Наискось в дверях стоял Царь с Е.М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью более, чем красотой, всех