Холодные игры - Наталья Майорова

Машенька, неловко подогнув хромую ногу, сидела на полу у постели отца, держала в своих руках его мосластую, безжизненную сейчас кисть. Марфа заваривала наперстянку. Белый как простыня Петя привидением бродил по дому. Серж и Софи молча стояли в разных концах гостиной, подпирая стены.

Иван Парфенович находился в сознании, хотя говорил невнятно, с трудом ворочая словно распухшим языком. После кровопускания ему явно полегчало.

– Софью… сьда… – потребовал он у дочери.

Софи была немедленно извлечена из гостиной и доставлена в кабинет. Серж поплелся было следом, но Петя его остановил – вежливо и решительно:

– Батюшка Софи видеть хочет, а более – никого. Позовет вас, так мы тут же, с нашим удовольствием…

– Маша, уди… – сказал Иван Парфенович.

Машенька покорно поднялась, вышла, сильно припадая на больную ногу, двинулась к лестнице. Прячущаяся в коридорчике Аниска схватила ее за рукав, зашипела в самое ухо:

– Да вы что, Марья Ивановна! Куда пошли-то?! Слушать туточки надо! Мало ли что она ему сейчас наболтает, да потом так на так и выдаст! Сюда давайте! – Аниска почти насильно подтолкнула Машеньку обратно к двери.

– Дубравин… твой… – с трудом подняв руку, сказал Иван Парфенович.

– А! Так вы знаете, что он – Дубравин? – оживилась Софи. – Сговор? Давно?

– Сегодня… – выдавил из себя больной, лицо его задергалось, он мелко затрясся всем большим телом.

– Так вот что вас подкосило… Ладно, ладно, успокойтесь теперь! – с сочувствием сказала Софи, сноровисто поправила подушки, прижала плечи больного маленькими сильными руками, после губкой отерла лицо Ивана Парфеновича, плотно запеленала его в одеяло. – Вот, глотните. Гадость какая-то горькая, ну, так и должно. Лекарство сладким быть не может, чтоб болеть не хотелось. Давайте глотайте быстро, горечь душевную перебить… Вот так!

– Машенька… Дубравин… Ты с ним…

– О чем вы? Думаете, я у Мари это сокровище забрать теперь хочу? Да не тревожьтесь! Коли вам надобно, пусть остается… Только, может, лучше все же исправника позвать? Ведь что ж он с Опалинским-то сделал? А камердинер его в лесах чуть ли не разбойниками заправляет вместе с вашим былинным Воропаевым… И в Петербурге, где мы с ним знались, я вижу теперь, тоже не все чисто было. Моя горничная – умница от природы – во всем было разобралась, да не успела, личного свойства дела ее подкосили. Мари-то в помутнении сейчас, вы нездоровы, но все ж понимать должны: душегуб ей вовсе некстати…

– Не! Не душегуб он. Мелок для такого. Опалинского… разбойники… Он так… бумаги забрал… акции поддельные… парнишка-мошенник… Плохого окончательно в нем нету… Но не для тебя…

– Благодарю покорно! – Софи шутовски раскланялась.

– Не успеваю еще… Машенька… его полюбила… мне смерть…

– Да на здоровье! – раздраженно сказала Софи. – Совет да любовь! Да только что ж вы все так торопитесь? Семейное у вас, что ли? Мари – то в монастырь, то наоборот. Петя, болтают, плюшевого Илюшу до крайности довел. Вы вот прихворнули слегка и сразу в могилу глядитесь… Что у вас за манера такая? Отчего нельзя сперва в себя всем прийти, все толком разложить, рассудить, а потом уж и решаться…

– Милая… Где ж ты раньше… Поздно теперь… Ты – что ж решишься?

– Да мне-то что? – Софи пожала плечами, явно желая потрафить больному, но не в силах сдержать неудовольствия. – Как вы скажете, так и сделаю. Вам же в конце концов хлебать-то, не мне!

– Хорошо. Я скажу. Ты поближе сюда иди. Трудно мне… И легко… – Гордеев горько усмехнулся.

Впервые в жизни Иван Парфенович встретил женщину, с которой ему было легко говорить, которая понимала и чувствовала все так же, как он. Но судьба дважды посмеялась над ним. Женщина эта была еще ребенком, да и повстречались они накануне его неминуемой смерти (ее дыхание он чувствовал теперь безошибочно и уже не боялся).

Софи капризно вскинула брови и наморщила нос, присела туда, где доски пола еще хранили Машино тепло. Внутри она понимала то же, что и Гордеев, но не смела показать, чтоб не множить его боли.

Вот еще один человек, который мог бы разгадать и принять ее, с которым не надо притворяться. Мог бы и хотел бы (она знала это!) помочь ей взрослеть. Вот тот, кому ее расцветающий ум и полученная от природы душевная сила неминуемо пригодились бы в деле… Но ничему этому уже не случиться, потому что и он уходит… И это тоже нужно перетерпеть, как и все предыдущее. Софи уже догадывалась, да что там! – знала, о чем он ее попросит. И знала, что не откажет ему. Наступит на горло собственным чувствам, унижению и обиде, от которых темнеет в глазах и хочется визжать и колотить все и всех кулаками или палкой… Но ничего этого не будет. Потому что нельзя, стыдно показывать свои чувства тому, кто умирает, кому и без того плохо… Вон у него сколько своих дел осталось: дочь пристроить, дело куда-то направить, сын… И весь народ-то какой: Мари, да Петя, да Серж… Шик, блеск, красота…

Софи еще раз отерла больному лицо, смочила губы. Сменила капризную мину на маску внимательной, слегка отстраненной сосредоточенности.

– Я вас слушаю, Иван Парфенович. Говорите сейчас, а после вам поспать надо…

Последующие слова Гордеева Машенька, как ни вслушивалась, разобрать не сумела.

– Марфа… Виноват ведь я? А? Виноват?

Иван Парфенович повернул голову, чтобы видеть сестру. Она стояла возле письменного стола, мешала в кружке какое-то зелье. Прямая, ловкая и неуклюжая одновременно… как росомаха. Обернувшись, поглядела на него исподлобья – будто хотела отвести глаза, да пересилила себя.

– Сам знаешь, что виноват.

Подошла, косолапо ступая, держа перед собой кружку обеими руками.

– Испей вот.

– Постой с питьем. – Гордеев чуть заметно поморщился. При самом слабом напряжении мышц чудилась ему непомерная тяжесть. – Виноват… Ты ж про Марию небось? Что будто уморил ее?

– Про много чего, – буркнула Марфа Парфеновна. И понимала, что не след тревожить болящего, и смолчать не могла.

– То-то. Много за мной, это ты верно. Про Коську Хорька слыхала? А? Прииск-то Мариинский… он ведь – его…

Умолк, переводя дыхание. Марфа Парфеновна глядела на него осторожно и жадно, боясь пропустить покаянное выражение. Напрасно глядела! Ни тени раскаяния. В рыжих глазах под набрякшими веками – лишь непонятные бегучие огоньки.

Он, поймав ее взгляд, через силу усмехнулся:

– Чего смотришь? Отец Михаил, что ли, за дверью с елеем? Погоди, рано еще. Я тебе не к тому говорю, чтоб кадить тут. Говорю: знаю, что виноват. Мое! Мне – отвечать. И отвечу!