Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Алексей Толстой

В проходе он наткнулся на Курицына, – матрос стоял, привалясь к стене, и глотал, как рыба, воздух. Жилы на лбу напряглись, рябое лицо посинело.

– Угорел маленько, – сказал он хрипло.

Андрей Николаевич, наклонясь к нему, увидел, что глаза Курицына застланы смертной пеленой, и вдруг, повернувшись, скомандовал подъем… «Кэт» понеслась наверх. Четыре с половиной минуты продолжался подъем. Словно четыре с половиной года длилось ожидание столкновения, удара, треска, огня гибели. Вдруг «Кэт» стала. На перископный столик упал свет. Матросы поползли к люку, отвинтили его, и полился холодный соленый воздух, раздирая грудь, туманя голову. Зашумели вентиляторы и насосы.

Андрей Николаевич выпрыгнул на мостик, вскрикнул, зажмурился. Над вознесенными, как дым, грудами теплых облаков висело вечернее солнце. Ни ветра, ни зыби, и воды – как зеркало.

Дрожащими пальцами держа секстант, Андрей Николаевич начал измерение. За спиною появились Яковлев, матросы. В небе слышалось сильное жужжание, затем высоко где-то раздался стук пулемета, и, будто от просыпанного гороха, звякнула обшивка лодки. Это падал, описывая широкие «руги, гидроплан с заостренными крыльями.

Покосясь на него, Андрей Николаевич продолжал измерение. Матросы защелкали затворами карабинов. Гидроплан, почти достигнув воды, взмыл полого и ^с резким шипением – «фррр» – понесся над лодкой. Неподвижно в нем сидел летчик, держа рули. Пониже его – наблюдатель с маленькой головой в шлеме, с черными усами, перегибался, глядел вниз, ожидал. Откинулся, поднял обеими руками бомбу и спустил ее между ног в трубу. Снаряд метнулся на мгновение и канул в воду у борта лодки. Курицын выстрелил. Усатое лицо сморщилось, поднялись кожаные руки с растопыренными пальцами. Самолет проскользнул и полого, кругами, пошел наверх. Матросы открыли щелкотню вдогонку.

– Ранен, ранен! – закричал Яковлев.

Над грядой красноватых гор появился второй аппарат, различимый, как черточка. «Кэт» легко, как по стеклу, летела в молочных, оранжевых водах.

Андрей Николаевич надвинул картуз и, пройдясь по мостику, сказал (на щеках его и в глазах блеснул красноватый свет заката):

– Ну-с, Яковлев, мины пройдены, что теперь будем делать?

– Андрей Николаевич, здесь рифы и мели…

– В том-то и дело, что здесь рифы и мели, идти под водой не рискну… Подождите, – он поднял руку.

Солнце село в облака, и они, насытясь его огнем, озаряли воды. Оттуда, из багрового света, стремительно налетал надрывающий свист.

– Прибавь ходу! – Андрей Николаевич направил бинокль на закат.

Просвистала вторая граната по другую сторону, поднялся водяной столб. «Кэт» круто повернула к потемневшей полосе гор. Позади, над ее лиловым следом, лопнул третий снаряд.

«Кэт» повернула было опять на восток, но теперь спереди, с боков, повсюду лопались, брызгали огнем шары, и, наконец, по всему тускнеющему горизонту появились дымы. Круг их смыкался.

Наблюдающий гидроплан пронесся тенью над «Кэт», два бледных лица глянули сверху и скрылись.

Затем невысоко над кормой разорвалось пламя, и чернобородый артиллерист, Шубин, выронил карабин и, перевалясь через перила, скрылся под водой.

– Все вниз! – крикнул Андрей Николаевич и, не отрывая рта от рупора, поглядывал исподлобья, где гуще падают снаряды.

«Кэт» вертелась, как затравленная. Повсюду теперь густо дымили трубы миноносцев. Дымовое кольцо смыкалось. Вдруг, настигая, налетел снаряд, дунул жаром; Андрея Николаевича кинуло навзничь. Радиотелеграфная мачта рухнула в воду.

«Кэт», погруженная по самый мостик, мчалась к скалистому берегу.

В сумраке под обрывами метнулись подряд шесть огненных искр, раскатясь по воде, и низко свистнули над лодкой шесть демонов, закованных в стальные цилиндры. Вдоль скал двигалась длинная тень судна.

«Кэт» дрогнула на ходу, и, отделяясь от нее, под водой навстречу тени скользнула мина. Прошло долгое мгновение, и там, где были трубы миноносца, поднялась лохматая гора огня и воды. Рухнула. И тени не стало. «Кэт» вошла между скал в один из глубоких заливчиков, погрузилась и легла на песчаное дно.

3

«Нас, я знаю, считают погибшими. Лежим на дне, на глубине пяти сажен, с величайшими предосторожностями каждую ночь поднимаемся за воздухом. Поправить мачту нет возможности. Да и все равно нельзя тратить горючий материал на электрическую энергию – телеграфировать. Еды тоже мало. Но все-таки держимся; опреснители работают отлично».

Так, через неделю после морского боя, записал Андрей Николаевич на полях судового журнала.

«Отделались мы одним убитым (Шубин) да мачтой. Сами потопили миноносец и легли в фиорде, – пропали, как иголка. Противник подходить близко боится, но сторожит: нас не считают погибшими, как я надеялся вначале.

Здесь, на дне, в тишине, события недавнего прошлого отодвинулись в глубокое прошлое. Мы не живые и не мертвые. Спим весь день. Никто не разговаривает, – разве только во сне бормочут, вздыхают.

Плох Белопольский. После обморока не может оправиться. Я приказал ему не сходить с койки, он и лежит целыми днями лицом к стене. Гнетет его отсутствие звуков.

Тишина действительно ужасная. Сверху нас слой воды толщиной с четырехэтажный дом.

И только когда наступает время подъема, все оживают, с тревогой поглядывают на часы, – ждут, как воскресения из мертвых. Но вот ворвался в вентиляторы свежий воздух, стукаю пальцем по обшивке и чувствую, что от неба отделяет меня только дюйм железа, – приятно. Вчера были отдаленные выстрелы, – нас сторожат.

Накачаем воздух, ложимся на дно, и людьми снова овладевает сонливость. Время обрывается. Заваливаешься на койку. Темнота не та, что бывает на земле, а бархатная, совершенная… Яковлев бормочет и вскрикивает. Ему снятся сражения, гавани, разукрашенные флагами, и женщины. Спросонок он нагибается с койки и рассказывает всю эту чепуху.

Я начинаю понимать мух, что дремлют между замерзшими окнами. Лежу с открытыми глазами, – ни сон, ни явь, нет мыслей и воспоминаний, только чувствую, – и никогда с такой силой, – бытие. Оно не представляется мне случаями или отдельными картинами, а вне времени, – во всей полноте, где-то надо мной, по ту сторону водной толщи, простирается бытие. Точнее определить не могу. Иногда начинает баться сердце, точно в предчувствии еще более ясного понимания. Странно, и жутко, и, пожалуй, жаль, что не вижу попросту снов, как Яковлев».

«Белопольский совсем Ослаб. Сегодня, на одиннадцатый день, начал бредить и свалился сверху, мы уложили его на нижней койке.

Курицын потихоньку его подкармливает. Я делаю вид, что не замечаю. Еды у нас осталось на неделю при расчете почти на голод. Матросы отощали; у большинства, кажется, такое же состояние, что и у меня, – мухи за окном. Белопольского жалеют очень. Старший наводчик сказал, что его надо напоить шалфеем. Жалко, шалфея у нас нет. А травка, говорят, хорошая. Чудесная трава растет «а земле.

Белопольский бредит про какую-то Танечку, будто качается с ней на качелях, над речкой, и тошно ему от речки. «Хоть бы мелкая, а то она глубокая, уйдемте подальше от речки». Перестанет, вздохнет и опять про то же. Затем появились у него какие-то два особенных человека, с деревянными руками.

До вечера он боролся с ними, жаловался, что под ногтями – занозы. Наконец начал булькать, барахтаться и затих.

Яковлев, совсем измученный, заснул. У меня началась тоска, смертельная, невыносимая. Когда слез посмотреть, отчего Белопольский молчит, он был уже холодный.

На тринадцатые сутки, в полночь, с величайшими предосторожностями мы поднялись. Тело было завернуто в холст к ногам привязана граната. Команда пропела «Вечную память».

Первое, что увидел я, взойдя на мостик, – звезды: огромные и частые, сияли они по всему небу и точно дышали в водах залива. Направо поднимался отвесный берег, чернея высоко зубцами скал и ветками низкорослых деревьев. Оттуда шел запах полыни и цветов.

Из люка подняли Белопольского, под холстом обозначался его острый профиль. Тело скользнуло по борту, и скрылось в воде без всплеска.

Не понимаю, не понимаю, где грань живого и мертвого, – разве там, где кончается мука и наступает тишина.

За входом в залив прошла тень четырехтрубного судна. «Они» еще не успокоились. Из-за воды возник луч прожектора и уперся за нами в обрыв, где проступили корявые ветви, камни и трещины. А луч уже метнулся в небо, упал и начал шарить в заливе. Пискнули птицы. Загорелась вода. Луч, скользя, остановился в нескольких саженях от над и замер. Застыли и мы.

Где-то в версте от нас человек замедлил свою работу; поверни он сейчас на волосок левее – мы были бы открыты.

Голубоватый свет освещал воду и на глубине стаю рыб. Их было столько, что Курицын крикнул. Метнулась летучая мышь ошалелым полетом, и мошки и ночные бабочки толклись в свете.