Осень на краю - Елена Арсеньева

Дураки жадные эти Русановы, зло подумала Марина. Вот ведь какие жадные дураки! Могли себе хоть пять человек прислуги нанять, и не нужно было бы тете Оле по очередям толкаться. И вообще, на денежки ее папаши могли бы питаться с черного рынка чем угодно!

«Конечно, я не ожидала такого грубого обращения от Константина!  – продолжала причитать тетя Оля. – Он так трясется над этой Кларой, можно подумать, она какая-нибудь принцесса крови! Удивительно, что Сашенька, которая раньше ее терпеть не могла, теперь всячески ее поддерживает и даже раз или два заводила речь о том, что сию особу можно было бы пригласить к чаю или, скажем, к обеду. Разумеется, я была возмущена! Тогда Сашенька очень дерзко сказала, что отец не может столько лет жить во грехе, что он живой человек и, мол, неудивительно, что он хочет жениться на красивой женщине, которая любит его и которую уже столько лет любит он. И, дескать, она, Сашенька, ничего не имеет против этого. Ее как подменили, честное слово! Раньше она и думать о таком не могла, слышать о пошлой актрисульке не хотела. Какое счастье, что по ряду причин, говорить о которых я просто не в силах, Константин не может пренебречь условностями и жениться на Кларе, какое счастье! Но мне все равно необыкновенно тяжело слышать подобные разговоры. Как подумаю, что я отдала жизнь Константину и его семье… натурально отдала им жизнь, а теперь они меня всячески третируют и укоряют моей к ним привязанностью, как подумаю, сколько возможностей я упустила в жизни из-за них, то очень горько становится. А теперь годы мои уже не те. Признаюсь честно, признаюсь только тебе, Мариночка: вот кабы была я помоложе, лет хотя бы до сорока, я знаешь что бы сейчас сделала? Я записалась бы в женский военный отряд, в женский батальон, об организации которых сейчас так много говорят. Наверное, ты читала газеты, все эти письма о том, что женщины хотят приложить руку к настоящему военному делу, а не только быть на театре военных действий милосердными сестрами или санитарками…»

Марина уже и раньше слышала о необходимости образовывать женские военные формирования, даже читала какую-то статью. Сторонник нововведения очень горячо рассуждал о том, что в армии все больше солдат и офицеров подвергается воздействию революционной, опасной для государства пропаганды, а женщины по сути своей – хранительницы домашнего очага, склонны к укреплению основ семьи, общества, государственности, а посему женские военные формирования вполне могли бы стать в какой-то степени оплотом самодержавия, а при самом тяжелом раскладе – надежным резервом его защиты.

«Эх, попала бы я на фронт! – яростно подумала Марина. – Я бы им показала основы государственности и оплот самодержавия!»

Увы, оказаться солдатом женского батальона у нее не было никакой надежды. Ни-ка-кой! И не только потому, что она – государственная преступница, осужденная на поселение. В конце концов, еще в самом начале войны стало известно, что многие заключенные подали прошения о разрешении отправиться добровольцами в действующую армию, а наказание отбыть после окончания войны. Сначала на их просьбы никто не обращал внимания, но постепенно, когда на фронте гибло все больше солдат и мобилизация скребла по населению России все более частым гребнем, решено было в исключительных случаях удовлетворять подобные ходатайства – если их подавали лица, зарекомендовавшие себя примерным поведением и заслужившие славу людей порядочных и благонадежных.

После августовской истории, когда пристав Вокзальной части Фуфаев застал в ее доме Грушеньку Васильеву, Марина Аверьянова заслужила славу не только политической ссыльной, но и грязной сводни. И, разумеется, ни о какой отправке на фронт («Умереть за Отечество?! Она не стоит такой чести!») и помыслить невозможно.

Да и не собирается она умирать за несчастное и ненавистное Отечество, пусть мрут за него сами! Марине нужна была свобода – свобода жить, свобода работать, свобода помогать мировой революции.

Но это был как раз тот случай, когда Бог не дал рогов бодливой корове, думала мрачно Марина.

«Не помню, сообщала я тебе или нет,  – писала тетя Оля далее, – но Шурка вот уже больше года, сразу, как закончил гимназию, стал работать репортером в газете «Энский листок», выпускает фельетоны под псевдонимом «Перо», и они очень нравятся всем читателям. Также он ведет раздел уголовной хроники и частенько выезжает вместе с агентами полиции на их так называемые операции. Наилучший приятель его теперь – Григорий Алексеевич Охтин из сыскной полиции. А как-то раз на лотерее-аллегри в Дворянском собрании ко мне подошел не кто-нибудь, а сам г-н Смольников – ну ты, конечно, должна его помнить! – и сказал, что мой племянник – очень талантливый молодой человек и работу полиции освещает правильно, не то что многие журналисты, которым главное – изобразить из себя передового человека, а на самом деле никто из них не думает о России, ни о будущем ее, ни о настоящем, и место им всем, конечно, на каторге».

Если бы Марина похуже знала свою двоюродную тетушку, она могла бы решить, что имеет дело с какой-то злобной садисткой. Что ни слово, то издевка! А имена, которыми тетушка так и сыплет, – Охтин, Смольников… Да нет больших врагов у Марины Аверьяновой, чем они двое! Из-за их происков она и находится сейчас там, где находится, на той самой каторге, о которой с такой брезгливостью пишет тетя Оля.

Да Марина что, нанималась читать всю эту чушь, которую корябает своим перышком старая, глупая клуша Олимпиада Николаевна Понизовская? Зачем ей расстраивать себя ее письмом? И так полно бед, да и дел полно, нечего тратить время на такую ерунду, как это противное письмо!

Марина раздраженно скомкала листок, но взгляд ее успел зацепиться за знакомую фамилию в тексте – Ковалевская.

Что такое?

Она снова развернула письмо – да так и ахнула, когда прочла:

«Наконец-то, спустя два года, мы получили известия о Дмитрии! Он жив и находился до последнего времени на фронте, однако был ранен и оказался в том санитарном поезде, в котором служит Варя Савельева. Варя же и написала Сашеньке о том, что видела ее мужа живым, хоть и не здоровым, а раненым. Варя также сообщила, что старшей сестрой их санитарного поезда была некая особа по фамилии Ковалевская, по имени и отчеству – Елизавета Васильевна. Она ранее служила в военном лазарете в городе Х. и, как выяснилось, была даже знакома с тобой. Ради Бога, Мариночка, напиши мне о ней все, что знаешь, причем самым подробнейшим образом, начиная от внешности и заканчивая событиями ее жизни, о которых тебе может быть известно. Тебе, наверное, кажется странным, что я столь пристально интересуюсь этой дамой? Дело в том, что лет двенадцать назад (да-да, именно двенадцать, как раз в самом начале Русско-японской войны дело было!) в Энске жила одна молодая особа с тем же именем, отчеством и фамилией – Елизавета Васильевна Ковалевская, – и служила она не кем иным, как следователем прокуратуры. Да-да! Точно таким же следователем был некогда ее покойный батюшка, и она, так сказать, пошла по его стопам. Она, говорили, подавала очень большие надежды в своем ремесле и считалась восходящей звездой сыска, хотя к ней, как к женщине, отношение было скептическое и снисходительное. И вот в Энске произошла череда загадочных и кровавых преступлений. Я уж не припомню толком, в чем там было дело, помню только, что виновником их был какой-то учитель из Минска. Главное, что расследовала их и разгадала, кто преступник, именно Елизавета Ковалевская. Однако в ту пору у нее происходил роман с одним молодым человеком, служившим в той же прокуратуре. Тем человеком был известный нам Георгий Владимирович Смольников. Он воспользовался плодами ее трудов и присвоил всю славу себе. Елизавета Ковалевская сочла это предательством. К тому же она узнала, что у Смольникова одновременно развивался роман с Лалли Марковой, актрисой Николаевского театра. Елизавета Васильевна уволилась со службы и спустя малое время исчезла из города. Потом стало известно, что она поступила на курсы милосердных сестер при Кауфманской общине в Санкт-Петербурге и была по окончании их отправлена в действующую армию, в район боевых действий, на русско-японский фронт. Георгий Владимирович вскоре женился на Лалли Марковой, у них родилось двое детей. Слухи о той старой истории постепенно утихли, и вполне возможно, они были несправедливы, ведь нянька и горничная m-lle Ковалевской, Павла, стала служить в семье Смольникова, значит, вина его была не столь уж велика. Много времени Елизавету Ковалевскую считали погибшей, потому что никаких вестей о себе она не подавала. И вдруг Варя пишет о какой-то милосердной сестре Кауфманской общины Елизавете Васильевне Ковалевской! Ну как тут не вспомнить о той, о нашей Ковалевской? Ты, Мариночка, сделай милость, разузнай, она это или нет, хорошо? А как разузнаешь, немедля напиши мне. Немедленно! Ну, желаю всего доброго, всего наилучшего тебе и твоему сыночку, вся наша семья посылает ему большой привет. Целую тебя, Мариночка, твоя любящая тетя Оля».