Эра Меркурия. Евреи в современном мире - Юрий Слёзкин

 — Хочешь вернуться домой, обнять жену, обнять детей?

 — Сейчас не до дому... надо воевать.

 — Ну а после войны. Хочешь?

 — Кто не захочет...

 — Нет, ты не хочешь!

 — Как не хочу?

— От тебя зависит — вернуться или не вернуться. Это в твоих руках. Хочешь остаться в живых? Значит, ты должен убить того, кто стремится убить тебя175.

 После смерти Сталина антиеврейская кампания выдохлась и евреи вернулись в высшие эшелоны советской профессиональной иерархии. Быстрота их продвижения была ниже довоенной и менее стремительной, чем у других этнических групп, но они оставались самой успешной и самой современной — по роду занятий и по демографическим показателям — из всех советских национальностей. В 1959 году 95% евреев жило в городах (в сравнении с 58% у русских), доля специалистов с высшим образованием, занятых в народном хозяйстве, составляла у них 11,4% (в сравнении с 1,8% у русских), а число научных сотрудников на 10 000 человек — 135 (в сравнении с 10 у русских). Тридцать лет спустя в городах жило 99% российских евреев (в сравнении с 85% у русских), доля специалистов с высшим образованием, занятых в народном хозяйстве, составляла 64% (в сравнении с 15% у русских), а число научных сотрудников на 10 000 человек — 530 (в сравнении с 50 у русских).

 Все советские национальности своеобразны, но некоторые из них своеобразны в особенности. Согласно «показателю профессионального несходства» (обозначающему процент представителей одной группы, которым необходимо было бы сменить род занятий, чтобы их группа стала профессионально тождественной другой группе), евреи были самой «несхожей» из всех крупных российских национальностей накануне распада СССР. Различие между русскими и евреями, например, было более значительным, чем различие между русскими и любой другой национальностью Российской Федерации (включая чеченцев — самую неурбанизированную из включенных в анализ переписи). У русских пятью главными профессиями были: занятия в машиностроении и металлообработке (7,2% всех занятых), водители автомобилей (6,7%), инженеры (5,1%), трактористы и комбайнеры (2,4%) и «служащие, не включенные в другие группы» (2,4%). У евреев — инженеры (16,3%), медицинские работники (6,3%), научные работники (5,3%), преподаватели начальных и средних учебных заведений (5,2%) и начальники производственно-технических управлений (3,3%). Структура занятости евреев отличалась гораздо меньшим разнообразием, меньшей асимметрией по половому признаку и более высокой концентрацией на высших ступенях иерархии социального статуса. Наиболее эксклюзивными (т.е. в наименьшей степени представленными среди русских) из главных еврейских профессий были врачи, ученые, старший управленческий персонал, артисты и режиссеры и литературный и журналистский персонал.

 Евреи оставались важной частью советской профессиональной элиты вплоть до развала СССР, но особые отношения между евреями и Советским государством распались окончательно — или, вернее, уникальный симбиоз в борьбе за мировую революцию уступил место уникальной конкуренции двух враждующих и несоразмерных национализмов. Русская и еврейская революции умерли так же, как родились, — вместе. Послевоенное Советское государство начало применять политику выдвижения представителей «коренных» национальностей к русским гражданам Российской республики (главным образом в форме завуалированной дискриминации евреев). Одновременно — и отчасти именно по этой причине (равно как и по причинам, предоставленным Гитлером, Сталиным и Израилем) — еврейские члены советской элиты начали исходить из того, что «еврейское происхождение» подразумевает общность судьбы, а не просто отдаленного прошлого. Все слушали «голос крови» — и слышали разные языки.

 Такое развитие событий совпало с углублением раскола между партией и созданной ею профессиональной элитой. Со времен революции «выдвижение» через систему образования было одним из наиболее последовательных и успешных направлений советской государственной политики. Для партии, представлявшей сознательность в океане стихийности и городскую современность в океане сельской отсталости, «просвещение масс» в сочетании с головокружительной модернизацией было единственным способом исправить ошибку Истории (учинившей социалистическую революцию в докапиталистической стране) и построить общество полного равенства и всеобщего изобилия. Между 1928 и 1960 годами число студентов советских вузов выросло на 1257% (с 176 600 до 2 396 100); число специалистов с высшим образованием — на 1422% (с 233 000 до 3 545 200), а число научных работников на 1065% (с 30 400 в 1930-м до 354 200). Новая советская интеллигенция в основном состояла из выдвиженцев, отобранных по классовому и — за пределами русских областей — этническому признаку. Их здоровые корни должны были обеспечить единство научного знания и партийной истины — и какое-то время так оно и было.

 После смерти Сталина система начала рушиться. Кончина и посмертное проклятие единственного непогрешимого символа и Истины и Знания наводила на мысль о возможности их раздельного существования, «холодная война» на Земле и в космосе все дальше уводила науку от партийности, а постепенное превращение социализма в «реальное» государство всеобщего благосостояния и изобильное потребительское общество порождало нежелательные сравнения с переоснащенным пост-индустриальным капитализмом (который выглядел лучше по обоим показателям). Жизнеспособность советского эксперимента зависела от успехов советских специалистов; успехи советских специалистов рождались в «борьбе мнений» (как выразился Сталин); борьба мнений уводила советских специалистов все дальше от советского эксперимента. В отличие от Марксовых капиталистов, но вполне в стиле российского имперского государства Коммунистическая партия породила своего могильщика — интеллигенцию.

 Подобно новой служилой элите Петра Первого, новая «советская интеллигенция» создавалась для того, чтобы служить государству, а кончила тем, что посвятила себя служению своей «совести» (разделенной в разных пропорциях между «прогрессом» и «народом»). Чем отчаяннее государство цеплялось за свою основополагающую Истину и чем непреклоннее оно становилось в своем инструментальном подходе к образованной элите, тем более страстной становилась оппозиция элиты государству и ее преданность народу и (подлинному) прогрессу. Для Андрея Сахарова, отца советской водородной бомбы, борца за подлинный (т.е. не государственный) прогресс и в конечном счете голоса совести прозападной части советской интеллигенции, момент истины наступил в 1955 году, в день первого успешного испытания его «изделия». Как вспоминает Сахаров, все главные участники эксперимента были приглашены на банкет в резиденции командующего ракетными войсками стратегического назначения СССР, маршала Неделина.

 Наконец, все уселись. Коньяк разлит по бокалам. «Секретари» Курчатова, Харитона и мои стояли вдоль одной из стен. Неделин кивнул в мою сторону, приглашая произнести первый тост. Я взял бокал, встал и сказал примерно следующее: 

— Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда — над городами.

За столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:

— Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: «Направь и укрепи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: «Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!» Давайте выпьем за укрепление.

Я весь сжался, как мне кажется — побледнел (обычно я краснею)... Смысл его рассказика (полунеприличного, полубогохульного, что тоже было неприятно) был ясен мне, ясен и всем присутствующим. Мы — изобретатели, ученые, инженеры, рабочие — сделали страшное оружие, самое страшное в истории человечества. Но использование его целиком будет вне нашего контроля. Решать («направлять», словами притчи) будут они — те, кто на вершине власти, партийной и военной иерархии. Конечно, понимать я понимал это и раньше. Не настолько я был наивен. Но одно дело — понимать, и другое — ощущать всем своим существом как реальность жизни и смерти. Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе со многими другими, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции.

 Позиция Сахарова разделялась многими его заокеанскими коллегами, однако Советский Союз был замечателен тем, что позицию Сахарова разделяли — всем своим существом — все больше и больше изобретателей, ученых, инженеров и рабочих, трудившихся над изделиями куда менее взрывчатыми. Теоретически — и достаточно часто на практике, чтобы вызвать во многих изобретателях, ученых, инженерах и рабочих чувство беспросветного унижения, — партия имела право принимать решения по всем без исключения вопросам: от Бомбы до того, достоин ли человек поездки в Болгарию (как вспомнит Владимир Жириновский в 1996 году). Проблема усугублялась тем, что советская экономика «эпохи застоя» (подобно экономике царской России и европейских колониальных империй) не успевала расширяться достаточно быстро для того, чтобы обеспечить «достойной» работой всех производимых ею специалистов. Между тем советская интеллектуальная элита превратилась в наследственный институт, причем пропорция наследственных интеллектуалов заметно росла по мере продвижения вверх по лестнице профессиональной иерархии. В 1970-е годы 81,2% «молодых специалистов», работавших в научно-исследовательских институтах Академии наук, были детьми специалистов и служащих. Многие из них считали себя членами сплоченной социальной группы со священной миссией и неопределенным будущим. И многие из них разделяли позицию Сахарова.