Реки горят - Ванда Василевская

Мост кончается. Поезд, который до сих пор еле полз, ускоряет ход. Справа и слева глинистые холмы, домики предместья.

— Наверно, постоим немного в Киеве?

— Как же! Город осматривать, да?

— Не беспокойся, тут нас живо протолкнут, чтоб не забивать станцию.

— А хотелось бы посмотреть Киев…

— В другой раз увидишь.

Поезд идет между двумя товарными составами. Узкой полоской виднеется разрушенная стена вокзала.

Киев, а дальше, за Киевом, еще немного — и Ольшины… Так, положим, только говорится — еще немного. Сколько же километров? Пятьсот? Пожалуй, не меньше. Где же теперь проходит фронт? А ведь был он не в пятистах — в тысячах километров от Ольшин. Теперь же каждый день, каждый час приближает к ним.

Весь мир заполнен Соней. Словно она уже здесь, словно через минуту должна появиться в вагоне. Может быть, от этого треска в голове, который никак не проходит, может, от этой слабости, которая чувствуется в теле, — но кажется: прикрыть и открыть глаза — и увидишь Соню. Стефан почти физически ощущал ее близость.

Вдруг какая-то мелодия пробивается сквозь грохот колес. У самого полотна, внизу, под насыпью, проходит улица, по ней марширует советская часть. Солдаты поют. Сквозь шум в ушах, сквозь грохот поезда Стефек улавливает слова:

Украина, моя Украина,Золотая земля ты моя…

Заполняется пропасть, заживает вековая рана. Те, кто погиб под Дарницей… Примет их золотая украинская земля. Как мать. Как родная. Примет в свои объятия польских солдат.

«И уже никогда, никогда!» — в полусне думает Стефек, под все убыстряющийся говор колес, под поскрипывание теплушек. В полусне возникают перед глазами лица. Инженер Карвовский, осадник Хожиняк.

«Никогда это не повторится, никогда!»

В теплушке кто-то запевает, остальные подхватывают:

Вперед, вперед, первый корпус наш,Салют на восток — на запад марш!

Обе песни сливаются, звучат согласным хором.

«Да, теперь и в Ольшинах можно будет чувствовать себя иначе, — думает Стефек в полусне. — Без мучительного чувства вины, которое, вопреки всем доводам разума, всегда терзало его. Без необходимости убеждать себя: «Я тоже поляк, но совсем другой поляк». Без краски в лице, когда, бывало, ему передадут, что староста сказал: «Ну да, Плонский тоже поляк, а все-таки хороший парень». Теперь можно будет смело смотреть в глаза всякому, не опасаясь, что даже под симпатией, под дружескими словами людей, знающих его с малых лет, таится неосознанное подозрение: «А черт тебя знает? Может, и из тебя вдруг польский барин вылезет! Парень ты хороший, но…»

Сколько лет приходилось нести ответственность за чужие вины, которые, хочешь не хочешь, становились и твоей виной! Сколько лет приходилось отвечать за чужие грехи и стыдиться, кровавым стыдом стыдиться за то, чего сам не делал, против чего восставал всем сердцем!

Но теперь этого не будет. Теперь здесь останется память о тех поляках, что сражались под Киевом с неприятельскими самолетами. О поляках, которые дрались не против этой земли, а в защиту ее, проливали свою и вражескую кровь, а не кровь сынов Украины.

Грохочет поезд. На запад, на запад! Там, на западе, Ольшины, а за Ольшинами ждущая освобождения Польша, которая станет новой, прекрасной страной, Польша, которую можно будет любить без боли — радостной, счастливой любовью.

— Молодцы поляки! — кричит советский солдат и машет им рукой.

«Как я люблю тебя, как я люблю тебя», — думает уже во сне Стефек, и его сердце утихает, смолкает шум в его ушах. Все вокруг становится золотым и прозрачным.

— Вот это и есть счастье, — говорит ему тихий голос во сне.

Глава XV

Ольшины, Ольшины…

Дорога взбирается на горку, на пологий холм, весь в растрепанных зеленых кустах. Бересклет переплетается ветвями с ольшаником, калиной, и все густо обвито хмелем, связано узлами его крепких, упрямых стеблей, перебрасывающих мосты с куста на куст.

Вот как раз то место, где убежал когда-то скованный Иван Пискор от полицейского Людзика. Теперь стоит только поднять глаза — и…

Озеро. Горло сжимается от волнения. Здравствуй, озеро моего детства, моей молодости! Широкий простор, кремнистый берег, орошаемый сверкающими на солнце брызгами! Здравствуй, неумолчный плеск волн, родной моему сердцу!

Озеро раскинулось на солнце. Голубое и серебряное, с золотыми блестками, оно слепит глаза.

Осторожный взгляд — туда, еще дальше… Нет, лучше не смотреть! Кто знает, что увидишь? Уж лучше идти вот так, не заглядывая вперед, по знакомой дороге. Она тоже изменилась — по ней прошли на запад танки, орудия, тысячи ног в солдатских сапогах. И все-таки это та самая дорога…

Как чудесно сложилось, что путь пролегает как раз здесь или почти здесь, что полк расположился на отдых неподалеку отсюда — всего в четырех километрах.

— У тебя там есть кто-нибудь? — спросил поручик и усмехнулся.

«Да», — хотел сказать Стефек, но внезапный страх перехватил ему горло. Вспомнился старый предрассудок: «Не сглазить!» В Ольшинах люди не говорили уверенно ни о чем: «Если доживем, начнем завтра косить над рекой», «Если приведет бог дождаться, пойдем завтра за хворостом», — чтобы не бросать вызов судьбе.

Соня, конечно, ждет его здесь, в нескольких километрах. Через час он ее увидит. Но вместо того чтобы сказать «да», Стефек тихо отвечает поручику:

— Не знаю. Были.

Шутливая улыбка мгновенно гаснет на лице поручика. Да, да, кто сейчас на этом пути возврата может с уверенностью сказать, что у него есть кто-то близкий в местах, где хозяйничал враг?

— Четыре километра… Где же это? — поручик внимательно смотрел на карту.

— Вот здесь. Над озером.

— Ага, здесь. Ну ладно, иди — там стоят советские танки. А может, возьмешь кого для компании? Веселее будет.

Нет, что бы он там ни застал, ему хочется прийти одному, без свидетелей.

«Чего я боюсь, чего я боюсь?» — думает Стефек. Нет, это даже не страх. Но зачем посторонним глазам видеть его встречу с Соней? Это должно быть между двумя. Нестерпимо было бы идти с безразличным человеком, слушать его замечания, вести пустой разговор, когда уже сейчас молотом стучит в груди и слова с трудом срываются с пересохших губ. Он покачал головой:

— Нет, нет, не надо… Это совсем рядом!

Поручик снова вспоминает, что там стоят танки, и машет рукой:

— Можешь идти!

Дело не в расстоянии. Эта земля все еще дымится от крови. В кудрявых ольховых рощах, в излучинах речушек, в перелесках, звенящих птичьими голосами, — всюду таится опасность. Она подстерегает одинокого солдата, небольшую группу неосмотрительных людей, какого-нибудь гуляку, легкомысленно бродящего здесь, где в одиночку ходить нельзя.

Но Стефек идет спокойно. И не потому, что в деревне свои, не потому, что в Ольшинах стоят советские танки и он встречает на пути советских солдат. Нет — потому, что здесь его деревня, здесь каждый кустик, каждый камень, каждая тропинка близки ему, как собственное сердце. Не может же быть, чтобы теперь, пройдя весь военный путь, добравшись сюда, он наткнулся бы на смертельную опасность — именно здесь, дома!

Он знает, что на этих землях, когда армия отступала, бывало всякое, — бывает всякое и теперь, когда она идет вперед. Но Стефек здесь вырос. Он знал здешних людей и оценивал происходящее тут иначе, чем люди, которые просто негодовали на местных жителей, не понимая всей сложности обстановки.

Да, это случалось в тяжкие июльские дни отступления — выстрел из зарослей, брошенная из-под мостков граната. Но он запомнил, сохранил в сердце другое: пыльная, нагретая солнцем дорога. Во рву, рядом с остатками автомобиля, валяется полусожженный труп. По дороге бредут под палящими лучами солнца утомленные солдаты. А вдоль дороги стоят с ведрами бабы, старые деревенские женщины. Слезы струятся по их морщинистым, коричневым от загара лицам. В ведрах молоко. Они черпают его кружками, подают проходящим:

— Пей, сынок!

До деревни далеко. Три-четыре километра шли эти женщины, таща тяжелые ведра, шли под вой вражеских самолетов, под косящие сверху пули, шли, чтобы утолить жажду солдат, сказать уходящему советскому солдату: «сынок»…

Не победоносную армию встречали они в тот раз, — нет, слезами, материнской лаской провожали уходящие, разбитые в первых неожиданных столкновениях войска. Где теперь эти женщины, которые плакали тогда горькими слезами разлуки? Не все же погибли. Они остались здесь, пережили тяжкие годы и теперь со слезами радости встречали возвращающихся, снова обращались к незнакомым солдатам с теплым, нежным, материнским словом: «сынок»…

Запомнил Стефек и другую деревню. У дороги стоял тогда высокий, худой крестьянин. Он мрачно смотрел на колонну, понимая, что это отступление. Не глядя он скрутил из клочка газеты цыгарку, не глядя зажег спичку.