Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Чтоб и пепла не осталось.

А то с ним может случиться то же, что случилось с Гоголем.

Гоголь недостаточно хорошо сжег конец „Мертвых душ“»[480].

Естественно, что в жизни такого «амбициозного» города, как Одесса, совершенно особое место занимал театр. Одесситы, народ, по характеристике Власа, «музыкальный и коммерческий», были завзятыми театралами и, как замечено в фельетоне об одесском языке, постоянно «скучали за театром». Помимо спектаклей в городском театре, которые давали постоянные итальянская оперная и русская драматическая труппы, здесь часто бывали на гастролях артисты киевского театра Н. Н. Соловцова, украинской труппы М. Л. Кропивницкого, приезжали актеры Александрийского и Малого театров. Театральная жизнь в городе кипела. Давались и любительские спектакли. В одном из них, по комедии И. Л. Щеглова-Леонтьева «В горах Кавказа», Влас, вспомнив опыт юности, сыграл, и весьма успешно, роль «офицера с роковым взглядом». Разумеется, это прибавило ему популярности среди одесской публики. И, скорее всего, в это время он знакомится с обаятельной актрисой соловцовского театра Клавдией Васильевной Кручининой, ставшей позже его женой.

Естественно, что театр составлял существенную часть выступлений Дорошевича в «Одесском листке». Театр вообще был одной из центральных тем в российской периодике, что, кстати, при всей привязанности к нему Власа, вызывало у него неоднократные саркастические пассажи. Преобладание театральной темы на газетной площади он объясняет тем, что русские актеры играют в истории русской прессы «роль балаганного турка». В пояснение этой мысли приводятся слова Генриха Гейне о знаменитом публицисте, лидере «Молодой Германии» Людвиге Бёрне: «Берне не всегда писал про Меттерниха. Прежде он писал о театральных пьесах и изощрял свое остроумие над актерами». Русский же журналист «с критически настроенным умом», продолжает Дорошевич, «никогда не доходил до Меттерниха <…> Его душу разрывают гнев, подавленный смех, негодование», но, жаждущий «разнести администрацию, министров», он вынужденно «вонзает свое перо в актеров и актрис — этих можно! — нанизывает их на свое перо, как шашлык на вертел, и жарит их на медленном огне невыплаканных слез, непроявленной иронии, несказанной брани» (VIII, 137). Поэтому так важно, чтобы в газете видели прежде всего «газету политики, общественной жизни, литературы и тогда уже искусства, и потом уже театра.

Театр, как плющ, — очень красивый, — обвил нашу прессу и душит газеты.

Три четверти газеты о театре!»[481]

Этот монолог свидетельствует о том, что у одесского цензора Федорова были основания гордиться, когда он доносил в Петербург, что вынуждал Дорошевича писать «только рецензии о спектаклях», «не дозволяя ему вовсе нападать на лиц или учреждения…» Кстати, о необходимости публичной «театральной площадки» как места, где можно избывать общественные страсти, хлопотал еще в 1826 году Фаддей Булгарин в поданной «наверх» записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще». Доказывая важность театральной критики, свободного выражения в печати мнений о пьесах и актерах, издатель «Северной пчелы» особо упирал на то, что «театр у нас должен заменить суждения о камерах и министрах». Он уверял, что именно после того, как было «запрещено писать о театре и судить об игре актеров, молодые люди перестали посещать театры, начали сходиться вместе, толковать вкось и впрямь о политике, жаловаться на правительство даже явно». Более того, Булгарин полагал, «что сия неполитическая мера увлекла многих юношей в бездну преступления и тайные общества»[482].

С тех пор театр был не только разрешен как тема для общественных дискуссий, но и вообще стал превалировать на газетных страницах, что по-своему раздражало Дорошевича. Поэтому, исходя из понимания газеты как зеркала общественной жизни, он формулирует и более чем определенные требования, касающиеся театральной сферы. Важнейшей темой его театральной публицистики становится репертуар. Что играют на российской сцене? Кто пишет для нее? Фельетон «Тартюфы» открывает целую серию острых выступлений против пошлости, мелкотемья драматургии: «Но разве наши драматурги затем пьесы пишут, чтобы истина восторжествовала?

Пьесы пишутся для гонорара.

Драматургу приходится считаться с требованиями цензуры, дирекции, комитета…»[483]

Дорошевич мечтает о другом театре, может быть, похожем отчасти на венский Бургтеатр, в котором он побывал летом 1895 года:

«Театр — кафедра, театр — трибуна.

То, чего мы еще не знаем».

Он видит, что «немецкие драматурги живо откликаются на все запросы дня» и считает, что Людвиг Фульд, пьеса которого «Потерянный рай» идет там с большим успехом, «среди них имеет полное право на место в первых рядах». Рабочее движение в Западной Европе набирало силу, и Дорошевич отдает должное сюжету пьесы — «все тому же жгучему, обостренному на Западе вопросу: борьба между королем — капиталом и его непокорным подданным — трудом».

И тем не менее он признает, что и «немецкие драматурги, с самим Зудерманом во главе, принуждены порой отдавать свой долг бюргерским требованиям»[484]. Антибуржуазность публицистики Дорошевича на рубеже столетий, с соответствующей этому периоду терминологией, — это не только в известной степени дань назревшим и одновременно модным социальным «запросам времени». В ее основе протест против «могущества рубля над талантом», против потребительского отношения к искусству со стороны сытого обывателя, заплатившего 10 франков за билет и желающего, «чтобы за эти деньги торжествовала не только добродетель, но чтобы и порок раскаялся и превратился в добродетель» (VIII, 55). Психология буржуа, его эстетика — предмет постоянных атак публициста в этот период. Начавшиеся со времени сотрудничества в «Одесском листке» поездки в Европу дают обильный материал для такого рода критики. Смерть в мае 1902 года художника Жана Констана и годом ранее импрессиониста Анри Тулуз-Лотрека станет поводом для острых выпадов против буржуа, «который любит, чтобы на стене было этакое „веселенькое пятнышко“», и в целом против общества, в котором художник «входит в огромную славу» лишь после смерти[485].

Его приговор идущей в Париже модной пьеске «По телефону», написанной сыном великого и обожаемого им артиста Жана Муне-Сюлли, этому «последнему слову реализма», запечатлевшему ужас героев (в нескольких кварталах от них совершается убийство, крики жертв которого слышны в телефонной трубке), краток: «Мораль пьесы?