Роман Ким - Александр Куланов

Пока Роману Николаевичу не давали спать и не разрешали умереть, следователи избивали бывшего начальника Особого отдела Марка Гая. В начале мая Гай сознался: работал с японскими шпионами Николаевым-Рамбергом и Кимом. В 1936 году Гай встречался на квартире Кима (это в доме НКВД!) с японским майором из военного атташата и заметил, что в разговоре майора с Кимом у того «проскальзывали нотки руководителя». Как «честный чекист», Гай доложил об этом Ягоде, но неожиданно для себя узнал, что Ягода в курсе, Николаев и Ким работают на японцев, им надо помогать и прикрывать их мероприятия в интересах японской разведки[331]. К маю 1937 года бывший всесильный нарком внутренних дел Генрих Ягода сидел на Лубянке уже больше месяца, а жить ему оставалось меньше года.

Шестнадцатого мая сломленный Роман Ким пишет письмо «гражданину» Фриновскому — начальнику Главного управления государственной безопасности НКВД СССР, в котором признаётся, что «был взят» японцами путем шантажа. По первой версии Кима, его завербовал подполковник Касахара в 1931 году. Арестованный обещает: «Буду давать откровенные показания о своей работе у японцев». Письму предшествовал визит комиссара Минаева на допрос (ни одного протокола допросов с 7 апреля до 19 мая в деле нет). В присутствии следователя Верховина Минаев нанес мощный удар по психике Романа Николаевича: сообщил, что Мариам Цын арестована 19 апреля как член семьи изменника родины (ЧСИР). Сын Виват остался с бабушкой. Пока остался — детей ЧСИР забирали в спецприемник НКВД, концлагерь для малышей. Сама Мариам Цын вспоминала, как это было: ее вызвали на службу, на Лубянку. Когда пришла, обыскали (изъяли 70 рублей 12 копеек, кашне, пояс, дамскую сумочку, карманное зеркальце и паспорт) и объявили, что она арестована[332]. Ордер даже не предъявляли — его выписали только на следующий день, да и на допросы не вызывали до самого июня. В камере, в полной безвестности о судьбе родных, она провела полтора месяца.

Измученный пытками, оболганный, обманутый, шантажируемый жизнью самых близких людей, Роман Ким «сознался». Но даже в таком состоянии он сумел «признаться» так, что в один миг поставил в тупик всех вокруг — от следователя Верховина до наркома Ежова и, похоже, самого главного человека в этом деле — Сталина. 17 мая он написал «признательное» письмо начальнику Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД комкору Фриновскому. 19 мая «подтвердил факт своего внедрения в органы ОГПУ — НКВД японским Генеральным штабом для ведения разведывательной работы». Казалось бы, обычная формулировка для тех лет, но… уже 21 мая на стол Сталину ложится спецсообщение от Ежова: «В ходе следствия было установлено, что в 1922 г. он был завербован японским генеральным консулом во Владивостоке, резидентом японского Генерального штаба Ватанабе, по заданию которого он поступил на службу в органы ОГПУ — НКВД с разведывательными целями. Ким на протяжении последних двенадцати лет поддерживал в Москве связь с японскими разведчиками (военные атташе, работники посольства), которым систематически передавал шпионские материалы по вопросам, связанным с контрразведывательной работой ОГПУ — НКВД против японцев.

Было установлено, что Ким, участвуя с 1932 г. в технических операциях по выемкам документов из сейфов японского военного атташата в Москве, проводил их по предварительной договоренности с японцами и таким образом снабжал органы ОГПУ — НКВД дезинформационными материалами. Ким, по национальности японец, был сыном бывшего японского посла в царской России. Он скрывал это, выдавая себя за корейца…»[333]

Далее Ежов излагал «биографию пойманного шпиона». В соответствии с ней настоящее имя Романа Кима — Мотоно Кинго. Ким был внебрачным сыном японского посла Мотоно Итиро, служившего послом Японии в Санкт-Петербурге в годы Первой мировой войны и ставшего потом министром иностранных дел. Образование Ким получал в «японском императорском лицее», куда принимались только дети дворян и куда Киму, то есть, конечно, Мотоно Кинго, удалось поступить благодаря влиянию своего отца-аристократа. В лицее он значился как Саори Кинго (Саори — это мать мальчика). Ким рассказал следователю красочную историю учебы в лицее. Поведал, что по окончании должен был сдавать экзамены на дипломата и ему, как выпускнику престижной школы, разрешалось сдавать их по сокращенным требованиям. Вместо этого в 1917 году Саори Кинго выехал во Владивосток, где в 1917 году поступил, а в 1923-м окончил Дальневосточный университет. Тогда же консул Ватанабэ привлек его для разведывательной работы.

Эта часть биографии заметно схожа с подлинной или, скажем так, с той, что известна нам. Отличия очевидны: появление отца-министра, мать — Саори и, конечно, «знак борьбы» — за Японию («минус») или против Японии («плюс»). (По сей день жива версия о том, что Ким был Мотоно и, соответственно, являлся японским шпионом, а не советским разведчиком.)

Пока очки были целы и Роман Николаевич ждал допросов, он читал. Арестованным разрешалось пользоваться тюремной библиотекой, и хотя выбор был невелик, нашлась даже книга по специальности: сборник документов «Международные отношения в эпоху империализма», издания НКИД[334]. Одним из главных событий в излагаемой истории российско-японских отношений на тот момент числилось подписание пакта Мотоно — Сазонова, названного так по именам завизировавших его министров иностранных дел Российской и Японской империй соответственно. Краткую биографию исторического персонажа — уже умершего к тому времени — и изложил следователю почти не надеявшийся на спасение Роман Ким. Имя матери — Саори Роман Николаевич извлек со дна портфеля в буквальном смысле этого слова. Того самого портфеля, на кожаном днище которого он прочертил в 1936 году свой новый псевдоним (но так и не успел им воспользоваться): Ким Саори — Ким из Сеула, Ким Сеульский. Дело в том, что сотрудникам НКВД запрещалось выступать в прессе на политико-экономические темы под собственными именами, а Роман Николаевич хотел писать, вот и придумал себе очередной псевдоним[335]. Из-за внезапного ареста узнали его только следователь и оперативники, производившие обыск. Теперь вместе с вывернутым наизнанку портфелем (в следственное дело вшита длинная полоса фотоснимка днища со слабочитаемым «автографом») псевдоним мог вывернуть наизнанку и судьбу Кима. В ниндзюцу этот прием так и называется: фукурокаэси — «вывернутый наизнанку мешок», ложь, скрывающая правду. Надежда слабая, но портфель мог стать еще одной соломинкой для обреченного на смерть арестанта, подтверждением правдивости его легенды.