Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) - Александр Филиппов

– Да заткнись ты, – пренебрежительно махнула на него рукой Люська.

Но Игорь обиделся еще больше:

– А ч-что, с-скажите, пожалста, мы ваащ-ще делаем… в Ч-чеч-не? По к-какому пр-р-раву посягаем на гор-р-рдый народ?! Я в-вас спрашиваю! Я, например, па… пацифист, и этим горжусь… И Славик. Он тоже… паси… пафи… цист. Зачем ты его отправила воевать?! – Он обвиняющее ткнул пальцем в Ирину Сергеевну. – Ишь, м-мать, называется…

– Ты не пацифист, а пофигист, – с раздражением перебила его Люська, и, обернувшись к Ирине Сергеевне, вздохнула: – Боже, и как ты с ним жила?

Провожая гостью, Люська шепнула:

– Выгоню я его скоро к чертовой матери. Сил моих больше нет, недоразумение какое-то, а не мужик. А ты жди, чую: выйдут на тебя насчет выкупа-то. И тогда думать будем. Что-нибудь да сообразим. За солдата много не запросят. Узнаем цену – пойдем на рынок к бандитам моим, договоримся. Где наша не пропадала! – и подмигнула ободряюще на прощанье.

Возвращаясь домой, Ирина Сергеевна уже не злилась на нее, переполнившись бабским сочувствием, и подосадовала, что понадеялась-таки на помощь со стороны бывшего мужа, наивная. А вот Люськино предложение, решила Ирина Сергеевна, может пригодиться. Понадобится – она хоть к бандитам, хоть к рэкетирам пойдет. И если за Славика потребуют выкуп, деньги найдет. В ногах будет валяться, вымаливать, банк ограбит, в конце концов, а то и зарежет кого-нибудь, но найдет. Иначе какая же она мать…

На центральной площади, в сиреневом скверике у фонтана, подставляя лица туманным волнам мельчайших брызг и вдыхая аромат вольготно растущих по клумбам пышнотелых, как сорокалетние красавицы, роз, сидели на скамьях старики и старушки из бывших, все как на подбор с наградными планками на примятых пиджаках и старомодных жакетах. Здоровались радостно с такими же ветеранами, а на прочих окружающих смотрели гордо, с осознанием своего особого, до конца исполненного долга перед страной и всем ее населением. Пересекая этот благоухающий розами и сиренью пятачок, Ирина Сергеевна подумала, что ей со Славиком не слишком уютно живется в мире, построенном вот этими, удовлетворенными проделанной работой стариками.

– Ира! Ирочка! – окликнули внезапно ее.

Оглянувшись, Ирина Сергеевна увидела дородную даму, устремившуюся к ней от одной из скамеек. Пожилая женщина тяжело переставляла полные, отечные ноги, они, видимо, плохо слушались, а объемистый корпус целеустремленно рвался вперед. Вглядевшись пристально, Ирина Сергеевна узнала давнюю подругу мамы, но не могла вспомнить имени, лишь то, что была она полковничьей вдовой, с тех еще пор одинокой, бездетной и властной женщиной.

– А-а… Наина Петровна, – припомнила наконец ее имя-отчество Ирина Сергеевна и, улыбнувшись кисло, шагнула навстречу. – Здравствуйте.

Наина Петровна кинулась к ней и принялась по-хозяйски, на виду у всех, тискать и обнимать, мять и теребить требовательно, оглядывать и прицениваться.

– Вот ты какая, – подытожила, закончив придирчивый осмотр Наина Петровна. – Ничего из себя… Справненькая. Вот бы мать-покойница посмотрела, обрадовалась… – И всхлипнула шумно, мгновенно переходя от радостного возбуждения встречей к печали, а в глазах ее появились две неподдельные слезинки – крупные, будто налитая капля из носика подтекающего водопроводного крана. И когда Ирина Сергеевна тоже пригорюнилась было, закивала скорбно, хотя, честно сказать, о маме в эти дни ей как-то не вспоминалось, все перебила беда со Славиком, Наина Петровна вновь оживилась, слезы исчезли мгновенно, втянулись в уголки глаз, дожидаясь там другого подходящего случая, и забасила голосом крепкой, не изжившей еще свой век старухи:

– Ну, расскажи, доченька, как живешь, как семья, дети…

– Да я, знаете ли… – начала было Ирина Сергеевна, но собеседница перебила.

– Знаю, вижу, что молодец. А ведь ты такая была… неприспособленная… Все на мамочкиной шее, за ее широкой спиной… Ну да ладно. Молодец, так держать. Времена сейчас трудные, но и мы, как видишь, не пропадаем. А ведь как нас, стариков, обобрали… Все накопления, все, что на смерть себе скопили… – в уголках подведенных черным карандашом глаз сверкнули две злых слезинки. – Но ничего. Мы, старое поколение, оптимисты! Живем и жить будем! А как твои дела, как Славик?

– Славик в армии, – вздохнула Ирина Сергеевна. Ей вовсе не хотелось рассказывать этой женщине о свалившемся несчастье.

– Служит? Молодец! Надо Родину, нас вот, стариков, защищать. Мы в свое время трудились, теперь пусть молодежь о нас позаботится. А то у них сникерсы да буги-вуги одни на уме. Привыкли на всем готовом… Ко мне давеча внук приходил. Студент, в юридическом учится. Нет чтобы бабушке гостинца принести – где там! Зашел, проведал, то да се, а как вышел, я глядь – на серванте десятка лежала, так нету. Как корова языком слизнула!

– А еще ты мне вот что скажи, – продолжала наседать Наина Петровна. – Ты молодая, лучше разбираешься… Квартиранта я держу. Студента. Парень он худощавый из себя, а ест неимоверно. Кастрюлю супа в один присест уплетает. И я вот что считаю: не иначе как наркоман! Говорят, у таких-то аппетит прямо бешеный. Пошарила в его вещичках – может, думаю, улики какие, шприцы, ампулы найду, так нет. А ты что посоветуешь?

– Н-не знаю… С наркоманами не знакома, – тяготясь беседой, поежилась Ирина Сергеевна.

– А я уверена – наркоман, – убежденно мотнула головой Наина Петровна. – Я бы их убивала на месте. Прямо сразу, как только выявили, – к стенке. Чтоб, значит, заразу всякую, СПИД не распространяли.

Ирина Сергеевна молчала растерянно.

– А ты, милочка, что-то грустная, – догадалась вдруг собеседница. Небось, дела сердечные? Сына в армию спровадила, а сама шуры-муры!

Наина Петровна игрива ткнула Ирину Сергеевну в бок.

– Сорок пять – баба ягодка опять!

– Мне сорок… – отчего-то обиделась Ирина Сергеевна.

– Тем более! И-эх, мы-то в твои годы веселей были. Я дома и не сидела. То в санаторий, то в профилакторий… И на работе – все праздники отмечали, дни рождения. Банкеты, танцы до упаду… Эх, вы… – с укором покачала головой Наина Петровна.

– Да как-то… не танцуется…

– Нет, вы посмотрите на нее! – возмутилась Наина Петровна громко так, что окрестные старички заволновались, завертели морщинистыми шеями, щуря подслеповатые глаза. – Нет, вы смотрите! Молодая, красивая, а ей, видишь ли, не танцуется!

Ирина Сергеевна взорвалась наконец, рванулась в сторону, проронив в сердцах:

– Да танцуйте вы… Прямо здесь, сейчас начинайте. Пляшите, раз других забот нет.

– И будем! – басила ей восторженно вслед Наина Петровна. – Обязательно! Совет ветеранов уже поставил перед мэром города вопрос о том, чтобы здесь по вечерам духовой оркестр играл. Для нас, пенсионеров. И мы станцуем. На зло таким пессимистам, как ты, плясать будем!

Ирина Сергеевна спешно удалялась, бормоча:

– Дураки старые… Прости меня, Господи, но какие они все-таки дураки…

Она бежала почти, стуча каблучками по впечатанной в остывший асфальт гальке, торопилась домой, и тонущий в сиреневых сумерках город смотрел на нее оранжевыми окнами притихших домов слепо и равнодушно. До боли в сердце стало ей вдруг ясно, что на всем этом отвоеванном когда-то у дикого поля, обжитом и густонаселенном – поэтажно, до самою поднебесья – пространстве нет ни одного человека, который думал бы сейчас о ней, о Славике, о случившейся с ними беде. Люди жили, обустраивались, спешили, психовали и мучились бессонницей, ссорились и судились, договаривались и разводились, получали инфаркты, истово лечились, а потом умирали наконец, но в итоге их самозабвенной, поглощающей все силы и помыслы деятельности всякий раз получалось что-то обескураживающе-неуютное, мало приспособленное к спокойной и счастливой жизни.

На протяжении последних десяти лет она сократила свои потребности до минимума, радуясь, что не приходится искать «полезные знакомства».

И вот теперь она с ужасом осознавала, что ей опять предстоит стучаться в закрытые двери, просить, нарываясь на бесконечную череду отказов, от чего она успела уже отвыкнуть за годы своей окукленной, самодостаточной жизни. Но несправедливый мир, заявив права на ее сына, забрал его, поглотил, а потом опять замкнулся перед ней, застыл неприступно в монолитном и глухом равнодушии…

В подсвеченных лиловым закатом сумерках подошла она к дому. У подъезда пофыркивал, чадя выхлопной трубой, желто-синий милицейский «уазик». Двор был пуст, и вышедший из подъезда молодой, в расстегнутом кителе милиционер с тощей коленкоровой папочкой направился было к машине, но, заметив припозднившуюся жилицу, шагнул к ней, определив безошибочно.

– Милохина Ирина Сергеевна?

– Я… Что-нибудь о Славике?!