Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

сторонке от дороги мотыгой поднимает новь поселенец, потом обливается и поет: "Укажи мне такую обитель" из некрасовского "Парадного подъезда". Поет, как и обыкновенно поют это, мотив из "Лукреции Борджиа".

 - Стой. Ты за что?

 - По подозрению в грабеже с убивством, ваше высокоблагородие.

 - Что ж эту песню поешь? Нравится она тебе, что ли?

 - Ничаво. Промзительно.

 - А выучился-то ей где?

 - В тюрьме сидемши. Научили.

 Приходилось мне раза три слышать:

 "Хорошо было Ванюшке сыпать" переделку некрасовских "Коробейников".

 - Ты что же, прочитал ее где, что ли? - спросил я певшего мне сапожника Алфимова.

 - Никак нет-с. В тюрьме обучился.

 Из чисто народных песен каторга редко-редко поет "Среди долины ровныя", предпочитая этой песне ее каторжное переложение:

 - "Среди Данилы бревна"...

 Бессмысленную и циничную песню, которую, впрочем, как и все, тюрьма поет тоже редко. Любят больше других еще и малороссийскую:

"Солнце низенько,

Вечер близенько"

 И любят за ее разудалый припев, которые поется лихо, с присвистом, гиканьем, постукиванием в ложки "дисциплинарных" из бывших полковых песенников, с ругательными вскрикиваниями слушателей.

 Почти всякий каторжанин знает, и чаще прочих поется очень милая песня:

"Вечерком красна девица

На прудок за стадом шла.

Черноброва, круглолица

Так гусей домой гнала:

П р и п е в.

Тяга, тяга, тяга, -

Вы, гуськи мои, домой!

Мне одной любви довольно,

Чтобы век счастливой быть,

Но сердечку очень больно

Поневоле в свете жить.

П р и п е в.

Не ищи меня, богатый,

Коль не мил моей душе!

Что мне, что твои палаты?

С милым рай и в шалаше"...

 Или последний куплет варьируется так:

"Вместо старого, седого,

Буду милого любить.

Ведь сердечку очень больно

Через злато слезы лить!"...

 Песня тоже нравится из-за припева. И помню одного паренька, - он попался за какой-то глупый грабеж, - как он пел это "тяга, тяга, тяга, тяга!" Всем существом своим пел. Раскраснелся весь, глаза горят, на лице "полное удовольствие": словно и впрямь видит знакомую, родную картину.

 Очень принято и тоже чаще других поется сентиментальная песня:

Звездочка моя ночная,

Зачем до полночи горишь?

Король, король, о чем вздыхаешь,

Со страхом речи говоришь?

"Красавица моя драгая,

Да полюби-ка ты меня;

Со сбруей, сбруей золотой

Дарю тебе коня".

- Не надо мне твоей златницы,

Не нужен мне твой добрый конь. -

Отдай, отдай коня царице,

Жене прелестной дорогой.

А мне, мне, красной ты девице,

Верни души моей покой...

Король, с женою расставаясь,

Детей к благословенью звал:

"Прощай, жена, прощайте, дети! -

Едва от слез он им сказал. -

Живите в дружеском совете,

Как Сам Господь вам указал,

Не мстите злом за зло в ответе,

Платите добротой!" сказал...

 Эта сентиментальная песня про короля, кинувшего свое королевство из-за любимой девушки, поется с большим чувством.

 Но все эти песни поются только молодой каторгой, - и вызывают негодование стариков:

 - Ишь, черти! Чему обрадовались!

 Особенно, помнится, разбесила одного старика песня про девицу, которая "гусей домой гнала". Припев "тяга, тяга" приводил его прямо в остервенение.

 - Начальству жалиться буду! Покоя не даете, черти! - орал он. А это угроза на каторге не обычная.

 - Да почему ж тебе, дедушка, так эта песня досадила? - спрашиваю.

 - А то, что не к чему ее играть.

 И, помолчав, добавил:

 - Бередит. Тфу!

 Бог весть, какие воспоминания бередили в душе старого бродяги эти знакомые слова: "тяга, тяга"[42].

 Из специально тюремных песен из Сибири на Сахалин пришли немногие. Если в тюрьме есть 5 - 6 старых "еще сибирских" бродяг, они под вечерок сойдутся, поговорят о "привольном сибирском житье":

 "Сибирь-матушка благая, земля там злая, а народ бешеный!"

 И затянут под наплывом нахлынувших воспоминаний любимую бродяжескую: "Милосердные наши батюшки", - я приводил эту песню в статье: "Каторжный театр". Поют, и вспоминается им свобода, беспредельная тайга, "саватейки", бешеный, но добрый сибирский народ. А сахалинская каторга, не знающая ни Сибири, ни ее отношений к каторге, смеется над ними, над их воспоминаниями, над их песней.

 - Нешто это возможно, чтоб чалдон (по-нашему обыватель) был к варнаку добрый! Ни в жисть не поверю! - говорил мне один, - да и не один, - "сахалинец".

 Есть еще излюбленная "сибирская" песня, которую время от времени затягивает каторга:

"Вслед за буйными ветрами,

Бог защитник - мой покров,

В тундрах нет зеленой тени,

Нет ни солнца ни зари,

Вдруг являются, как тени,

По утесам дикари.

От Ангары к устью моря

Вижу дикие скалы, -

Вдруг являются, как тени,

По утесам дикари.

Дикари, скорей, толпою

С гор неситеся ко мне, -

Помиритеся со мною:

Я - ваш брат, - боюсь людей"...

 Когда эту песню, рожденную в Якутской области, поет каторга, - от песни веет какою-то мрачною, могучею силой. Сколько раз я жалел, что не могу записать мотивов этих песен!

 Интересно было бы записать напев и этой, когда-то любимой, а теперь умирающей каторжной песни:

"Идет он усталый, и цепи гремят,

Закованы руки и ноги.

Покойный и грустный он взгляд устремил

По долгой, пустынной дороге...

Полдневное солнце бесщадно палит,

Дышать ему трудно от боли,

И каплет по капле горячая кровь

Из ран растравленных цепями...

 Эта песня - отголосок теперь упраздняемых "этапов".

 И пела мне каторга свою страшную песнь, которую я назвал бы "гимном каторги". Что за заунывный, как стон осеннего ветра, мотив. Всю душу истомившуюся вложила каторга в этот напев. И когда вы слышите эту песню, вы слышите душу каторги.

"Посреди палат каменных, ты подай, подай!

Ты подай весточку в Москву каменную,

В Москву каменну, белокаменну...

Ты воспой, воспой, жавороночек,

Ты воспой, воспой! Ты воспой, воспой

Про ту горькую да неволюшку.