Избранное - Белькампо

Вот почему мне нисколько не докучали эти «плоты Медузы»,[125] еженощно причаливавшие у моей двери. К слову сказать, лежали они здесь по своей доброй воле, вернее, по отсутствию оной, вдобавок каждый из них, прежде чем впасть в небытие, мог бы поклясться, что пережил вечер упоительного восторга. Вероятно, к исходу ночи они очухивались и утром неизменно исчезали.

На первых порах катящиеся кубарем любители хмельных паров до крайности меня развлекали, но вскоре мой интерес заметно поостыл, ибо каждую ночь повторялось одно и то же, возможности были весьма ограниченны, и я, уже не отвлекаясь, занимался своими делами, а потом и вовсе стал смотреть на все это без особого интереса, что, может быть, и показалось бы странным человеку стороннему. Погруженный в свое чтение, я пребывал каждодневно в двух, а то и трех различных мирах, поэтому реальность в конечном итоге не могла не отодвинуться для меня куда-то на задний план.

Мое безразличие заходило много дальше, чем вы думаете.

Занавесок на моих окнах не было, я считал их старческим предрассудком, и свет от настольной лампы щедро изливался в темноту, будучи единственным на всю улицу. Этот свет и притягивал их.

Стоящая на столе лампа находилась на одном уровне со столбиком, и, чтобы приблизиться к ней, им нужно было всего-навсего пересечь пол-улицы, к тому же это было единственное горизонтальное направление, в котором они еще могли передвигаться. Карабкаться вверх или спускаться вниз в их состоянии было немыслимо, и если кто-то из них пытался привести себя в движение, то рельеф местности неизбежно вынуждал его перемещаться в мою сторону. А может быть, перед глазами у них все вертелось и кружилось вокруг вертикальной или горизонтальной оси, и в этой адской круговерти моя лампа мнилась им неподвижной точкой, точкой пересечения обеих осей. Так любители ярмарочных аттракционов из последних сил пробираются к центру вертящегося круга, в надежде, что там уймется головокружение и уменьшится опасность свалиться с ускользающей из-под ног поверхности.

Не исключено также, что, сравнявшись в своей умственной деятельности с насекомыми и птичками, они влеклись на свет совершенно бездумно. Как бы то ни было, всякий раз, когда я засиживался за чтением допоздна, над подоконником возникали две-три землисто-бледные физиономии, обращавшие тупой взор внутрь дома: на мою ли лампу, на меня ли самого, на мои ли книги — я этого не знал, а они и подавно, они смотрели с осмысленностью рогатого скота.

Со стороны улицы мои окна были защищены низкой решеткой из металлических прутьев, в нее-то они и вцеплялись.

Присутствие этих физиономий нимало меня не смущало, я воспринимал их, пожалуй, не как лица ближних, а как нечто вроде орнамента, узора на стекле, аналогичного рисунку на обоях. Ни одна из физиономий не была отмечена печатью какого-либо характера, индивидуальности, все скрывала абсентовая маска, глядя на которую я воображал, как, возвращаясь с гулянки домой, развеселое общество готовится подшутить над припозднившимся школяром. Поднимаясь из-за стола, чтоб поставить чай или взять книгу, я чувствовал себя актером перед публикой, публикой, которая таращилась на меня и которую я глубоко презирал.

Подобные ощущения я испытывал лишь первый месяц, потом меня это заботило так же мало, как мало заботит солидного господина парочка юных проказников, расплющивающих носы об окна кафе.

Однажды холодной ноябрьской ночью, когда я, с головой погрузившись в яркие картины бальзаковской «Жизни холостяка», время от времени восклицал про себя: «Помилуй бог, как точно сумел он все это увидеть!», дождь с такой силой полоснул по окнам, что я оторвал от книги глаза и подумал: этак и стекла не выдержат. К своему ужасу, я обнаружил, что даже в такую собачью погоду в комнату смотрело белое как мел лицо. Это была женщина. Темные волосы свисали прядями и липли к мокрому стеклу; сквозь потоки воды, застилавшие окно, она, насквозь промокшая, казалась подводной жительницей.

Нельзя же так, подумал я, эта женщина погибнет, нужно немедленно забрать ее в дом. Я распахнул входную дверь, подхватил ее под мышки и втащил, словно утопленницу, внутрь. Только теперь я разглядел на ней меховое манто — таким измятым и промокшим оно было.

Возле печки я раздел ее — под пальто на ней оказалось вечернее платье, — растер досуха, высушил ей волосы, натянул на нее свою пижаму и уложил в кровать. Она перенесла все эти процедуры, почти не подавая признаков жизни, лишь едва заметно угадывалось, как у ребенка в глубоком сне, желание мне помочь. Теперь она лежала в моем алькове с совершенно потусторонним видом.

Я развесил ее одежду у печки и в полное свое удовольствие предался игре чувств. Наедине с женщиной, уснувшей в моем доме и раздетой мною донага, — для меня, только шагнувшего за школьный порог, это было чем-то из ряда вон выходящим. Сумбур романтических, рыцарских и эротических эмоций переполнил мою юную, чистую душу, на некоторое время превратив ее в дивный сад. Наконец я утомился, сочинил себе кровать из двух стульев, накрылся пальто и заснул.

Когда я пробудился, она еще была в забытьи, но выглядела уже совсем не так, как накануне. Она дышала ровно, как здоровый спящий человек, и, судя по позе, мышцы ее приобрели нормальный тонус, лицо вернуло себе естественные краски. Она лежала передо мной — такое милое создание, и все происшедшее вчера вечером могло бы показаться нереальным, если бы само ее присутствие не было тому свидетельством.

Вполне возможно, думал я, что она впервые и не по своей воле оказалась в подобном положении, что она, подобно голландцам из туристического общества, пала жертвой коварства этого поганого зелья, что она не имеет ничего общего с миром абсентовых физиономий. Если все действительно так, то я и впрямь спас ее.

Глубокое чувство счастья захлестнуло мое сердце, и, дабы довершить картину спасения, я поспешил в соседнюю лавочку купить все необходимое к завтраку, даже про селедку не забыл, хотя отнюдь не был уверен, что она способна исцелить от пагубных воздействий этого напитка.

Вернувшись, я застал ее сидящей в моем домашнем халате около печки, она улыбнулась мне, а когда увидела, как я вываливаю на стол покупки, громко рассмеялась.

— Чего не сделаешь ради гостя, — сказал я, чтобы она, не дай бог, не вспомнила, как я выволакивал ее вчера из сточной канавы.

— Может быть, я сварю кофе и накрою на стол? — склонив голову набок, спросила она и тут же принялась за дело.

Я наслаждался присутствием в доме женщины, которая двигалась и обращалась с вещами совсем не так, как я. Волосы волнами обрамляли ее лицо, глаза были того же оттенка, что и волосы, и, словно давая мне возможность полюбоваться их сочетанием, она нет-нет да и поглядывала на меня. И взгляды ее лишены были кокетства, в них читалась особого рода доверчивость, особого рода откровенность.

В этот день мы были друг другу братом и сестрой. Сразу, в одно мгновенье, она вжилась в мое окружение и ориентировалась в вещах, будто они принадлежали ей.

После завтрака она занялась своей одеждой, которая пребывала в самом печальном виде. Само собой разумеется, я ничем не намекнул на причину этого, смертельно боясь потревожить теплую атмосферу. А она была действительно теплая: снаружи шумел дождь, внутри же посапывала печка, прямо-таки осязаемая благость и оживление разлились по моему дому. Она так и сновала вокруг в моем домашнем халате, но как же красиво он на ней выглядел!

Закончив чистку, она принялась рассматривать мои книги, поочередно касаясь пальцами корешков, многие из этих книг она читала, а поскольку я тогда был всецело захвачен чтением, нам легко удалось понять друг друга. У нас обнаружились одинаковые пристрастия, о чем-то больше знала она, о чем-то — я, но в общении обогащались мы оба. Что-то не разгаданное или не замеченное мною во время чтения открывалось мне теперь в этом разговоре, я дарил, я рассыпал перед нею свои мысли, она дарила мне свои, и вместе они сплетались в причудливый мозаичный узор. Так прошла добрая половина дня. Иногда, увлекаясь, она озарялась каким-то внутренним сиянием, и тогда я едва мог следить за ее словами — столь прекрасной она становилась.

Под вечер я предоставил в ее распоряжение все бывшие в доме продукты, и, словно волшебница, она сотворила обед, благоухающий тысячью ароматов. По всей комнате она расставила невесть где отысканные свечи, накрыла стол и, когда все было готово, вновь облачилась в свой вечерний туалет. Темные волосы, чудесно оттенявшие белизну рук и плеч, драгоценности, рассыпанные по поясу, — какой странной казалась вся эта роскошь в моей конуре.

Скоро я впал в совершеннейший восторг и в словах дал излиться охватившему меня чувству, чем она, по-моему, от души забавлялась. Наслаждаясь созерцанием ее, я не забывал и про еду, и слова исходили из моего сердца, как исходит пеной переполненная кружка пива. Игра в брата и сестру закончилась, и в ее глазах я прочел, что она воспринимает меня как забавного зверька.