Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

В один прекрасный день Адольф рискнул сделать замечание о чрезмерном потреблении пунша, которого он сам никогда и не пробует.

И пошло! Никто из ее родных не может бывать у нее! Она хорошо знает, что все принадлежит ему, и это должны узнать и другие.

— Нет, мое дорогое дитя, это не необходимо, я позволил себе только вопрос, почему у нас ежедневно пьется пунш, мой ангел!

— Это неправда! Вчера мы не пили!

— Может быть, но если только в один из четырнадцати дней пунш не пьется, то образно можно сказать: ежедневно бывает пунш — не правда ли?

Она не понимает «образного языка», такого тонкого воспитания она не получила, но колкости она понимает. Ах, никогда, никогда она не думала, что это так бывает, когда выходишь замуж. Мужа никогда не бывает дома, а когда он дома, он или спит, или бранится, и еще ставит ей на вид, что все принадлежит ему.

Несчастным образом именно в этот день длинный Карл сделал попытку занять у зятя и получил вежливый отказ.

Слух об этом вместе с историей о пунше распространился очень скоро, и Адольф превратился в жадного человека, и к тому же лживого, так как женихом он таким никогда не бывал.

В конце концов, после целого ряда неприятностей, Адольф сам заказал пунш, когда они пришли, и так как он сам это сделал, то уж и не мог больше сетововать.

Однажды ночью Адольф вернулся домой усталым и голодным. На столе лежала обглоданная сырная корка, пустое блюдо еще говорило о съеденном бифштексе; на другом были остатки жареной печенки. Для него же опять был оставлен кусок жирного студня среди пустых тарелок, кусочков хлеба и немытых стаканов. Масла совсем не было.

Он был голоден и нервно настроен, но решил представить все дело в юмористическом свете.

— Послушай, дитя мое, — сказал он жене, — она была уже в постели, — нет никого из всех твоих братьев, кто бы любил жирный студень?

Шпилька заключалась в слове «всех».

— Итак, ты находишь, что у меня слишком много братьев?

— Ну, во всяком случае больше, чем у меня здесь масла!

— Там нет масла? — Она этого правда не видела, и ей было досадно, но она не хотела признать себя виноватой и сказала:

— Я тебе не горничная!

Это он хорошо знал — иначе он давно ввел бы другое обращение.

— Какое обращение?

— Ах, это все равно.

— Нет, что за новое обращение? Не хочет ли он ее бить, да?

— Да, если бы она была его горничной — вероятно.

— Да, все-таки он хотел бы ее бить!

— Да, если бы она была его горничная, теперь же, конечно, нет!

— Но бить он ее все-таки хотел!

— Да, если бы она была его горничной, но ведь она не горничная, и бить он ее не собирается.

— Это она ему посоветует! Она вышла за него замуж, чтобы быть его женой, а не горничной. Если что-нибудь не в порядке, то он может обратиться к Лине, а не браниться с ней. И зачем оставила она свой милый дом, чтобы попасть в руки к такому человеку!

При слове «милый дом» Адольф не мог удержаться, чтобы многозначительно не кашлянуть.

Разве это не был милый дом? Имеет он что-нибудь возразить, и т. д., и т. д.?

И это повторялось каждый день.

Родился ребенок. Молодая мать не могла с ним справиться одна, сестра Мария должна была переехать к ним.

Мария приехала и поселилась в гостиной. Адольфу приходилось иногда очень тяжело, как будто он жил в полигамии, так как часто платья Марии и его брюки лежали вместе на одном стуле. И за столом Мария занимала место хозяйки. Спальня превратилась в детскую, и, чтобы по крайней мере иметь приличную гостиную, Адольф должен был пожертвовать своей комнатой.

Уроки на дому у него должны были прекратиться из-за так называемого «поросячьего визга», и он принужден был сам ходить на уроки, стучать в чужие двери, уходить назад, если маленькие Фридрихи или Ульрихи были больны, и проводить время между уроками в ресторанах, так как идти домой было слишком далеко. Он редко бывал дома.

По вечерам он сидел с товарищами в театральном ресторане: говорил о музыке и других вещах, которые его интересовали. Когда он приходил домой, каждый раз была брань — и он туда не особенно спешил.

Ему казалось, что у него вообще нет жены и ему ежедневно приходится спускаться в ад, — но дети у них были. Где, собственно, была ошибка, он не знал. Его жена думала, что все дело в том, что он никогда не бывает дома, а он на это отвечал, что таково требование его профессии. Может быть, они оба были правы, но он ничего не мог изменить, не мог требовать, чтобы представление в театре было днем, в то время, когда все заняты.

Он согласился, что для его жены не очень приятно быть замужем за человеком, который бывает дома лишь по ночам, но это было так, и жизнь трещала по всем швам и не давала в руки всех орехов, которые были на орешнике. Нужно было с этим смириться, как со многим другим. Никто им не мог помочь.

Спасение расы

Барон с большим огорчением прочитал брошюру о том, что дети высших классов вырождаются, если не питаются молоком женщин низших классов. Он читал Дарвина и представлял себе положение вещей так, что потомки высшего класса общества составляют высшую ступень развития человеческой породы. Он много читал о наследственности, и это дало ему мысль бросить обычай брать кормилиц из народа, так как можно было опасаться, что ребенок с молоком впитает понятия, представления и предрассудки крестьянства. И он прочно забил себе в голову, что жена его должна сама кормить ожидаемого в скором времени ребенка; а так как она не соглашалась на это, то они решили воспитывать его на рожке — на молоке от собственной коровы, питающейся его собственным сеном.

И наконец ребенок увидел свет. Это был сын. Барон был в большом беспокойстве до этого времени, так как сам был очень беден, все состояние принадлежало жене, и он не мог ничего получить из ее денег, прежде чем их супружество не будет благословлено сыном. Можно легко представить себе радость барона.

Сын этот был маленьким тщедушным существом с синими жилками на голове. Да, кровь была синяя и очень жидкая. Мать его была изящная, нежная женщина, которая сама нуждалась в особом заботливом питании; чтобы поддерживать свое здоровье, закутывалась в дорогие меха, щеки ее всегда были покрыты нежной бледностью, указывавшей на благородное происхождение.

Она стала сама кормить ребенка. — Итак, они не нуждались ни в какой крестьянке, чтобы жить. Но это было лишь фразой. Ребенок ел и кричал две недели кряду. И это еще ничего бы — все дети кричат, но он худел, и худел весьма заметно. Позвали доктора, и тот объявил, что если мать будет продолжать кормление, то ребенок неминуемо умрет: частью потому, что она слишком нервна, частью потому, что она сама слишком худосочна. Так что же делать? Ни в каком случае не следовало дать умереть ребенку. Кормилицу взять не соглашались ни под каким видом. Решили кормить из бутылочки, несмотря на то что доктор настаивал на кормилице. Самая лучшая голландская корова, получившая золотую медаль на сельскохозяйственной выставке, была поставлена на сухой корм. Доктор сделал химический анализ молока и решил, что все обстоит превосходно. С бутылочкой было так удобно! И почему не сделали этого с самого начала?.. И какая благодать — обходиться без кормилицы — этой чумы, тиранки всего дома, за которой нужно так много ухаживать и которая к тому же может быть больна какой-нибудь заразной болезнью.

Но дитя продолжало худеть и кричать, оно кричало и ночью и днем; конечно, у него были боли в желудке! Новая корова — и новый анализ. Молоко стали разбавлять натуральной водой из карлсбадского источника — ничто не помогало: дитя продолжало кричать.

— Другого спасения, как взять кормилицу, нет, — сказал доктор.

Но этого ни за что не хотели. Не хотели отнимать у других детей то, что им принадлежало, а кроме того, боялись пресловутой «наследственности».

Когда господин барон стал говорить о том, что «естественно» и что «неестественно», то доктор ему заметил, что если бы природе предоставить идти своим путем, то аристократия вымерла бы и должна была бы отказаться от владения короной. Этого требовала природа, и культура была бы бессильна бороться с ней. Род барона уже вырождался; доказательство этому то, что баронесса не может сама доставить питание своему сыну; а чтобы сохранить ему жизнь, необходимо отнять молоко у другой женщины, то есть купить. Итак, раса существует лишь благодаря грабежу.

Покупать человеческое молоко, как дорого за это ни платить, — ведь это грабеж. Да, конечно, так как деньги на покупку были продуктом труда. И чьего же труда? Народа, так как дворянство не работает.

— Да вы социалист, доктор!

— Нет, дарвинист; впрочем, можете считать меня и социалистом — мне это все равно.

— Да разве грабят, когда покупают?

— Если покупаете на деньги, которые не вы заработали, то конечно.