Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

я никогда в жизни не увижу ни одного англичанина, испанца, никогда в жизни не побываю в этой стране. И книги были, увы, достаточно далекие от сегодняшнего дня. Современные не попадали в круг чтения, их не покупали или прятали в спецхраны. Но меня, как и массового читателя, вело желание какого-то другого воздуха и какой-то другой рамки для происходящего. Понятно, что нельзя или в очень малой степени возможно изменить то, что вокруг тебя происходит, особенно пока ты еще человек совсем юный и несамостоятельный, да и взрослым-то немного удавалось, но как бы мысленную рамку другую поставить можно. И это вело. Отсюда и поиск людей, которые могли бы составить какое-то сообщество, и поиск такого, ну как бы незримого сообщества людей, с которыми можно собеседовать. Так это все получилось — и литературные студии, и СМОГ, и переводы.

Ну, что обо мне говорить, вернемся к массовому читателю.

Массовый читатель шел от крупного жанра, от желания панорамы, в которую бы уложился весь XX век и его жизнь — простого человека — была бы вставлена. Он хотел найти хоть какое-то оправдание тому, что произошло, — гражданской войне, коллективизации, потом второй огромной войне, чудовищной жизни послевоенной. Тосковал-тосковал — и дождался: хлынули панорамные романы, вроде Проскурина, Иванова и т. п.

Было еще одно повальное увлечение — то, что сегодня вшивается в фэнтези, — Купер, Майн Рид, Дюма…

Да, у молодых. Это другой пласт, приключенчески-фантастический. На него, кстати сказать, упал «Мастер и Маргарита». Библиотекари советовали: «Почитайте, в журнале „Москва“ фантастический роман появился». И брали те, кто искал мировоззренческую фантастику, возможность продумывать какие-то ходы и мысли, которые на реалистической литературе продумать нельзя или не получается.

К началу 1970-х годов возник книжный дефицит. Самые популярные книги издавали малыми тиражами. Прежде всего — фантастику (специально занижали: это была опасная литература, как правило, антиутопия, она давала другие образцы жизни). Новую зарубежную литературу. В пересчете на огромную страну были крайне малые тиражи хорошей поэзии. Не той, что многократно воспроизводилась, входя в школьную программу, а просто хороших поэтов. Посмотрите на первые книжки Тарковского — ничтожные тиражи. Библиотекари это почувствовали — стали выстраивать очереди за книгами. Появился неудовлетворенный спрос. На самые популярные книги велась запись. Требовалась прежде всего литература, которая бы как-то осмысляла жизненный опыт: литература военная, книги о любви и о жизни, о семье, детективы и фантастика.

Но вот что характерно и важно. Я думаю, что по тематическим запросам, по тем проблемам, которые задевали людей и о которых они хотели знать, интеллигенция не очень сильно отличалась от широкого читателя. Ну, может быть, интеллигенция хотела знать более легально, с большим разворотом на этику, мораль, человеческую цену. А массовый читатель, скорее, искал осмысления своего места на карте жизни. Требовалась какая-то антропология. Не зря читали «Работницу» и «Крестьянку». Не потому, что были работницами и крестьянками, а потому, что там возникал другой уровень существования — повседневный, неокультивированный, о котором хоть что-то нужно было знать. На этом держался интерес в чуть более высоком слое и чуть более молодом — к журналам вроде «Науки и жизни», «Знание — сила», «Химии и жизни», которые не только знания несли, но и тот самый цивилизационный уровень.

Как жить, вообще-то говоря, причем жить повседневно. Вот здесь. Не политически — эти вещи уже не обсуждались. Не экономически — эти вещи опять-таки уже не обсуждались. Но как жить на этом, скорее, близком к выживанию уровне существования. Вместе с тем — уже достаточно… ну, обеспеченном — слишком сильно будет сказано, но чуть-чуть подкормленном все-таки уровне, не то что сразу после войны. Уже стали думать о том, как украсить жилье. Стали думать о том, чтобы не просто было пальто, а что-то близкое к модному пальто. Хотя бы какая-то мысль, что можно как-то обустроить повседневное существование. При всем дефиците «открытой», доступной литературы или кино по этому поводу. Поэтому, когда барьеры запретительные рухнули, конечно, кинулись именно на такие книги. Самиздат в 1970-х годах был ведь не только политическим, не только художественным, он во многом был цивилизационным. Там были сыроедение, эротика, астрология, джаз, кухня, оккультизм, философия, восточные единоборства… Все то, что сегодня насытило и насыщает эти книжные прилавочки, киоски, которые около метро стоит. Дефициты еще той эпохи.

Мне кажется, что в этом смысле ситуация конца 1980-х и почти что всех 1990-х годов — это ситуация ликвидации тогдашнего дефицита и паразитирования на тогдашнем дефиците. Сначала перекачали все запретное из художественной литературы, публицистики плюс дописали немножко своего, что было в духе этого же. Потом ахнули, когда это стало кончаться, испугались: что будем дальше делать?..

Растерянная литература

Вы уже не один десяток лет анализируете отношения литературы и читателя. А как вы думаете, почему все-таки за последнее десятилетие серьезная литература своего читателя потеряла? Я понимаю, что это тема для книги, но — главное что?

Мне кажется, что словесность… тут сужу очень неквалифицированно и с очень отстраненной точки зрения, социологической, как бы с точки зрения массового читателя, более массового читателя более серьезной словесности в 1990-е годы — так вот, он мог подумать, что словесность наша растерялась. И не очень понятно, чем стала заниматься. То ли попыталась уйти в какой-то эксперимент, то ли занялась чернухой или какими-то внутренними разборками, о которых он не может догадаться, что там все-таки имеется в виду, кого здесь подкалывают. Вроде бы все можно, только пиши и издавай — и в то же время читатель начал терять интерес. Тот самый относительно образованный, городской читатель, который раньше выписывал журналы, который и сейчас бы их выписывал, который читал книги, о которых эксперты сказали, что их стоит читать. Но к этому времени фигура идеального читателя, человека, который бы все читал и экспертировал, растворилась. А у широкого читателя собственного компаса не имелось.

А литература как бы растерялась или растерялась?

Надо быть все же больше внутри литературы, чтобы ответственно это сказать. На взгляд того читателя, о котором я говорю, — растерялась. И поэтому он стал ей отказывать в своем внимании и переходить на более массовые, более опознаваемые, более жанровые тексты, которые таким образом издают, чтобы он их видел издалека. Он снизил планку. Не настолько, чтобы читать полный трэш, но снизил. Перешел на Хмелевскую, потом на Маринину. Какое-то время держался на зарубежном детективе, который можно было причислить к классике жанра, потом перешел на отечественный, дальше — на женский, дальше — на иронический. Это происходило вместе с