Хищная книга - Мариус Брилл

Машина врезалась в полосу тумана, и на лобовом стекле заплясали блики дорожных фонарей; они пересекали ярко освещенный мост через бурлящий неспокойный Рейн.

— Предлагаю, — сказал Перегноуз, — чтобы не дать друг другу уснуть, рассказывать истории, как пилигримы Чосера.

— Что за банда? — осведомился Барри.

— Какую-нибудь смешную историю знаете?

— Знаю анекдот про мошенника и монашку, которая путала слова.

— Это не тот, где она перепутала, за что хвататься — за мошну или за мошонку?

— Вы его слышали, — слегка разочарованно сказал Барри.

— Просто догадался.

На три минуты покачивание, потряхивание и подрагивание прекратились. Слишком раннее утро, чтобы через оконные шторы в купе просачивалось что-нибудь, кроме призрачно-бледных бесцветных лучей. В неожиданно наступившей тишине Миранда приоткрыла глаза и с удивлением увидела Фердинанда. Он улыбался.

— Сим-салабим, — прошептал он.

Любимая моя. Берегись этого момента, этого рассвета. Пока клюешь носом, кто-то следит за поплавком. В утренней дреме. Есть опасный момент неполного пробуждения ото сна, когда правда притаилась как в засаде. Он подобен сильнейшему опьянению — мысли, о которых ты думаешь, что думаешь их про себя, на самом деле говоришь вслух. Если бы Ультра тоже только что проснулся, даже он мог бы на мгновение утратить самоконтроль в теплых зовущих объятиях Миранды. Но он проснулся за тридцать километров до Цюриха и дожидался пробуждения Миранды.

Миранда утонула в его глазах и прошептала:

— Я тебя люблю.

Сонно прикрыла глаза и еще минутку дремала. Потом вдруг вскинулась и с неподдельным ужасом впилась взглядом в Фердинанда.

— Ты, — запинаясь, спросила она, — ты это слышал?

Фердинанд покачал головой и сказал:

— Это какие-то люди на платформе, мы в Цюрихе.

Миранда умиротворенно закрыла глаза и придвинулась к нему поближе.

Освальд О’Шейник проснулся как от толчка. Он лежал в кровати, рассматривая свои персиковые, блестящие, собранные в безукоризненные складки нейлоновые занавески, и улыбался. Еще не рассвело, но тиканье часов и ошеломляющая дерзость его снов заставили его проснуться. Сегодня придет его час, всеми печенками почувствовал О’Шейник. Сегодня придет час, когда он кого-нибудь уволит и войдет в пантеон суперменеджеров.

Миранда Браун зашла слишком далеко. Сначала она взяла моду опаздывать по утрам, несмотря на все предупреждения, а потом просто исчезла в обеденный перерыв, не побеспокоившись вернуться и отработать оставшиеся часы. Теперь можно законно, справедливо, мужественно ее уволить, и каждый на Втором этаже будет смотреть на это с почтением и трепетом. Они узнают, что его рука подобна карающей Божьей деснице. Не стоит шутить с Освальдом О’Шейником. И слух дойдет до богов из высшего руководства, которые сделают пометку, чтобы не забыть пригласить его на обед в свой зал заседаний. Ведь это человек с большим будущим, человек, умеющий управлять, он железной рукой выстраивает не знающую сбоев, высокодоходную структуру. Человек, который сможет однажды возглавить весь бизнес. И все это начнется сейчас. Сегодня.

Слова всемогущего божества. Бога Второго этажа. «Я — Освальд О’Шейник, менеджер менеджеров, всемогущий, взгляните на дела рук моих и трепещите». Бог, не скованный цепями условностей и милосердия.

Бог привстал, чтобы взять ручку и записать эти слова, но не успел он сесть, как громкий лязг и острая боль в запястьях остановили его.

— Дорогая? — тихонько позвал он. — Дорогая, ты проснулась?

Темный силуэт его спящей жены под кучей покрывал слегка шевельнулся.

— Дорогая? — опять начал он. — У тебя ключ от наручников?

Миранда была чрезвычайно далеко от увольнения. Фердинанд по-прежнему держал свои карты при себе, а ей до обиды хотелось, чтобы он выложил их на стол, раскрыл свои козыри, рассказал ей, что ждет их двоих. Если это будут просто блудливые выходные для продавщицы и крупного бизнесмена, почему у них до сих пор стыдливо прикрыты задницы? А если это действительно романтическая прелюдия к блаженству на всю жизнь, почему он не может быть чуточку откровенней? Он слишком робок? Торгует живым товаром? А вдруг он — какая-то замаскированная разновидность «настоящего джентльмена»? Когда отчаянно хочешь увидеть картинку в целом, злит необходимость говорить о мелочах, и это становится просто утомительно.

— Чаю? — спросил Фердинанд. Они сидели в ослепительно белых простынях, все еще крахмальных из-за штиля этой ночью.

Золотистые лучи наступающего ясного дня скользили, как по волнам, по мышцам его сильной руки, которою он держал серебряную чайную ложку. Их завтрак стоял на сверкающем серебряном подносе рядом с койкой, и Миранда подумала, что все вокруг выглядит до нереальности резко, все, за исключением уклончивого и расплывчатого Фердинанда. Было в нем что-то, из-за чего хорошо сфокусированное изображение становилось нечетким.

— Да, спасибо, — рассеянно сказала она, с уколом ностальгии вспоминая свои утренние рвотные сеансы, которые всегда ненавидела. Они совсем не казались уместными в этом новом мире, где завтракают на серебряных подносах. Оказалось, кстати, что завтрак и сам по себе способен избавить ее от этой привычки.

Фердинанд, наполняя ее чашку прозрачной бронзой чая, свивавшейся в резную, гладкую и твердую, словно бы стеклянную струю, смутно чему-то улыбался.

— Молока?

— Спасибо, нет, — ответила Миранда, быстро проведя свободной рукой над своей чашкой.

— Ты хорошо спала?

— Да. Очень. А ты?

— Как бревно.

— Хорошо. — Миранда не могла себе представить, о чем тут еще можно говорить, они могли с тем же успехом весь остаток дня просто смотреть в окно. Темы для разговора не просматривалось, даже какой-нибудь до ужаса банальной, хотя прямо под ними, под поездом скрежетала железная хроника войны и смерти, событий, столь значительных, что они повлияли на судьбы народов, громыхая в снопах искр и в пламени.

— Похоже, славный выдастся денек, — сказал Фердинанд на том месте, где в последние дни великой войны проехала в капитулировавшее отечество тысяча контуженных австрийских солдат, мертвых, но еще не прекративших жить.

— Да. Похоже. Даже как-то жалко, что мы заперты в поезде. — Здесь восхищенно раскрывшие рты с ортодонтическими скобами подростки, люди нового рейха, упаковавшие в свои разноцветные рюкзаки наивность, смотрели в окно на эти же деревья, сжимая в руках билеты внутренних линий, и видели, как уплывает вдаль их бледное отражение и их невинность.