Всё к лучшему - Ступников Юрьевич

Когда-то мы учились в одном университете. Каждый своему. Но однажды ее будущий муж, крепкий и напористый, подсел ко мне за столик в студенческом кафе.

– И вы будете это есть? – глядя в глаза, он ткнул пальцем прямо в мой хлебный чешуйчатый шницель.

– Нет, теперь уже точно не буду…

Так мы и подружились.

Он отслужил армию на флоте, на Дальнем Востоке. Хотя мог и не идти. Его отец был большой военный начальник в Москве. Но он принципиально не захотел отмазываться от службы и в итоге заработал уже в молодости язву. Поступил на юридический факультет, но там почему-то близко ни с кем не сдружился. А у нас – легло. И вскоре он познакомил меня с ней – светлой и полупрозрачной девочкой-филологом из западнобелорусской, почти польской, деревни.

Ее дед был крепким крестьянином и имел свой участок. Когда в 1939 году пришла советская власть и сказала собираться в колхоз, его не тронули. Но все собрались. А куда деваться? Поодиночке тогда не выживали.

Вскоре появились и немцы, вместе с полицаями и его, как уважаемого в селе, назначили старостой. Войны они фактически не видели. Две еврейские семьи, сапожника и бондаря, полицаи забрали с собой, безвозвратно, и их дома еще долго стояли незаселенные. Неправильно, конечно, это, не по-человечески. Но такие тогда пришли порядки. Закон есть закон. Зато остальных в их округе почти не трогали. Жили – и жили себе. Отправляли в район продукты, как положено, по разнарядке. И сколько могли. Власть, она любая есть хочет, и крестьянин для нее обязан работать. Иначе это не власть, а так, название.

Советских партизан во время войны здесь не было. Но были польские. И староста помогал им продуктами, ночлегом и чем мог. Как и все. А потом вновь пришли Советы, и однажды подкатила машина с двумя милиционерами и деда забрали. Мол, служил немцам. И он надолго пропал в Сибири. Но не насовсем.

Во времени все сгладилось и забылось. Так всегда происходит, когда начальство, то что повыше, успокаивается, перестает воевать с людьми, чужими и своими, жизнь налаживается, появляются внуки, а тем более правнуки. Им уже никто не мешает строить свою жизнь.

Мы несколько раз гуляли вместе. А потом, после моего долгого отсутствия, встретились снова, и как раз к их свадьбе. Два автобуса повезли гостей, в основном недавних студентов, в ее деревню, где три дня мы пили и гуляли. Там вдруг выяснилось, что молодые еще не сняли в Минске квартиру, и медовый месяц им придется зачинать в номере гостиницы. А мы, уже три месяца, как не молодожены, снимали комнату у печки на весь частный дом. И я предложил ребятам остаться там пару недель, пока найдут свой угол.

Так мы сдружились еще больше. Но потом расстались надолго. А с ним – навсегда.

Мы еще поддерживали какую-то связь и через несколько лет, уже в Заполярье. Я получил гордую его фотографию с подписью «Момент истины». Офицер в морской форме, с жесткими, как звездочки на погонах, глазами, за столом кабинета. Он тоже оказался на Крайнем Севере, в военной прокуратуре.

В тех краях, подальше от демагогов, люди росли быстро, из ничего. И вскоре, буквально за десять лет, он вырос до подполковника-начальника. Но и работал, не переставая. Расследовал и наказывал. Он и был такой: бескомпромиссный к злу и мерзости, молодой коммунист, из истинно верующих. Всякие были…

Но меня, что бы ни происходило, всячески поддерживал.

– Вот поэтому, – говорил он, постукивая себя в плечо, – такие, как я, и должны продвинуться. Иначе приспособленцы будут творить, как при Сталине, что хотят и с кем захотят. И так замарали идею…

Верующие – у них свой мир, несмотря ни на что, идеальный.

– Все самые страшные преступления против человечества совершаются во имя его, – отбивался я.

И мы спорили. Но не ссорились. На то и друзья. Ссорятся с чужими.

Она до сих пор не может себе простить, что, как у них повелось изначально, все время защищала их дом и его тыл. И не вмешивалась, когда он работал и работал. И еще – пил. В армии, да еще на Севере, это было очень часто. С его-то язвой. Но он рос.

Тогда редко в начальники выскакивали, как черт из табакерки. Раз – и из шестерок в короли. Тогда все-таки был отбор, профессиональный и по восходящей. А он умел работать и разбирался в каждом деле на совесть. На Севере за это уважали. К сорока годам он уже был полковником. И однажды ему предложили выбор: переезжать в провинциальный центр, не очень далеко от Москвы, или, уже генералом, на Дальний Восток. При любом раскладе такая вот удачная карьера. И она, в свои тридцать с хвостиком, фактически становилась генеральшей. Уже с двумя подрастающими детьми: мальчиком и девочкой.

Из-за детей они решили поехать поближе, тем более родные в Москве. Все рядом. И получили от государства большую благоустроенную квартиру в новом доме, в центре. С видом на старинный храм с золотыми куполами под самое небо. И вновь у него продолжилась сплошная работа. Новое место – новые и люди, и уклад, и проблемы. Но все было просто здорово: и дом, и деньги, и дети, и звезды на погонах. Жизнь, правда, катилась нервная. Но как у всех, кто работает не только для себя. Всякое бывало…

Но вдруг, лихорадя и обновляясь, как ему казалось, страна, в которую он верил, распалась в одночасье и превратилась в недоразумение. Полковник там или генерал – это же далеко не самый-самый. Над ним еще ого-го сколько регулировщиков. Со звездами и без. Это такие, как он, оказались без царя в голове. Они и отстали в атеистическом прошлом, веруя.

Он работал и переживал, и все-таки надеялся, что человеческая пена, взлетевшая, не застрянет надолго, сдуется, а добро восторжествует. И обновленная страна его полетит дальше и выше, а не к чертям собачьим. Такая в нем жила идея. Он был не только настоящий друг, но, наверное, и настоящий полковник. Почти генерал.

Однажды он приехал домой и сказал жене собираться в гости, а потом, пройдя несколько шагов, вдруг повернулся, захрипел и упал. И черная струйка крови выползла из-под его губ. И язва оказалась ни при чем. Не случайно, видно, в Беларуси говорят: «Не бери до головы». А он брал. Вместо взяток, чтобы долго и хорошо жить.

Ему было всего сорок четыре года. Или даже сорок три.

И ее жизнь рухнула в одночасье. Была бы психически правильная, нашла бы себе новую партию. Жизнь -то продолжается. Но она была стройная, молодая, при пенсии мужа, в большой квартире. И еще – беспартийная. Во всех смыслах. Она была другая. Настоящая. И любила его, была благодарна и пилила себя нещадно, что не уберегла, молчала, когда он работал до темна и принимал чью-то судьбу близко к сердцу. И еще задерживался с коллегами, расслабляясь.

Денег, поскольку жизнь резко дорожала, становилось все меньше. Дети подрастали, и она чуть не сошла с ума, когда у сына открылась смертельная болезнь. Пришлось отдать все, чтобы найти и организовать ему спасительную операцию. И в дом, их дом, она никого не пускала, жила одна, с детьми и его фотографиями. Один на один с миром, уходящим в прошлое, как друзья мужа и старые знакомые. Давать-то ей было нечего. Время катилось и катилось. Вверх – по годам человеческой жизни и вниз – по ее ценностям.

Дети выросли. Дочка оказалась умницей. Нашла возможность и знания поехать учиться во Францию. Мать отдала ей последнее. Там дочь встретила любимого человека. Доброго и обычного. Не «фона», не пэра, не банкира и не графа «де ла»… Как это обычно в кино, у героев нашего времени. Молодые начали строить свою жизнь. Спокойную и не простую. Простая – она ведь уже не жизнь, а телевидение.

Сын оказался совсем не похожим на отца. Более современным. Ему хотелось денег, а их вне дома не давали. Заработать – трудно и неблагодарно. Это же день за днем ходить надо, а получать на существование. По телевизору учат, что так неправильно. Стать приличным бандитом или провернуть дельце, обмануть, схватить – и прыгнуть в сторону, чтобы потом остепениться и начать уважаемую жизнь, он не смог. А когда ничего не можешь, надо жениться. И он женился, повторно, тоже на современной и продвинутой. Чай, не дурак.

И сегодня они выставили матери ультиматум – мол, хотим квартиру, последнее из реалий, что у нее осталось. Большие, как оказалось, деньги. И поэтому часть от этой самой квартиры их не устраивает. И она здесь тоже. Им же еще жить надо, не то что ей, пятидесятилетней.

Мы еще долго говорили. И о Нем, когда-то далеко не полковнике, и о ней, и о детях, которыми нас Бог награждает и порой наказывает. Непонятно, за что. За все хорошее, наверное.

– Почему я его не сберегла? Любила очень, боялась помешать. Думала, так будет всегда.

Один человек мне сказал, что быть вместе с любимыми – это бесценный дар.

– Бесценный, – согласился я и подумал: «Потому и не ценим».

Но ничего не сказал. Нечего.

Береженого Бог бережет. С ним и остаемся…

ПАТРИОТКИ

На втором этаже лондонского омнибуса впереди сели две русские женщины.