Шрам - Марина Дяченко

Впрочем, нет. Эгерт оглянулся — от трупа к трупу перебегал, согнувшись, парнишка лет восемнадцати, невысокий, щуплый, с холщовым мешком через плечо. В такие мешки нищие собирают подаяние — Эгерт догадался, что собирал в свою сумку парнишка. Склонившись над трупом, он ловко выуживал у мёртвого кошелёк, либо табакерку, либо случайно подвернувшееся украшение; с кольцами была морока — они не желали соскальзывать с раздувшихся пальцев, парнишка сопел, опасливо поглядывая на Эгерта — однако продолжал своё дело, елозил по мёртвым рукам заранее припасённым обмылком.

Солль хотел крикнуть, но страх оказался сильнее ярости и отвращения; поплёвывая на свой обмылок, мародёр обогнул Эгерта по широкой дуге — и присел от резкого, пронзительного свиста.

Эгерт, обмерев, смотрел, как парень бросился бежать, как на самом краю площади его настигли две плечистых фигуры, одна вроде бы в бело-красном одеянии стражника, другая в чём-то чёрном, неряшливо обвисшем; парнишка вскрикнул, как заяц, метнулся, забился в чужих руках, стянул с себя мешок, будто откупаясь… Эгерт не хотел смотреть — и смотрел, как человек в одежде стражника лупит парня по голове его же мешком; потом послышалось надрывное, долетевшее через всю площадь:

— Не-ет! Я не… Оно же никому не надо! Оно же не надо никому! Мертвецам-то не надо… О-ой!

Превратившись в нечленораздельный визг, крик захлебнулся; на уличном фонаре закачалось щуплое тело с холщовым мешком на груди.

Поздним вечером вернулся Лис. Эгерт, чья интуиция в те дни обострилась, как жало, встретил его первым.

Гаэтан стоял у входа, на каменном университетском крыльце, стоял, обнимая за плечи деревянную обезьяну; треугольная шапочка, измятая и потерявшая форму, съехала ему на лоб. Он был, конечно, в стельку пьян — Эгерт, испытавший колоссальное облегчение, хотел увести с холода и уложить в постель. Услышав за спиной Соллевы шаги, Лис вздрогнул и обернулся. Свет фонаря над входом упал ему на лицо — Гаэтан был трезв, трезв, как в день экзамена, но глаза цвета мёда казались сейчас тёмными, почти чёрными:

— Солль?!

Эгерт не понял, что так напугало его друга; снова шагнул вперёд, протянул руку:

— Идём…

Гаэтан отшатнулся. Взгляд его заставил Эгерта замереть; ни разу за долгое знакомство он не видел в глазах приятеля такого странного выражения. Что это — ненависть? Презрение?

— Лис… — пробормотал он смущённо.

— Не подходи ко мне, — отозвался Гаэтан глухо. — Не подходи… Эгерт. Не подходи, прошу… Уйди. Возвращайся, — он пошатнулся, и Солль понял вдруг, что трезвый Гаэтан едва стоит на ногах — его тянет к земле, его тянет в землю.

Он понял, что за выражение застыло в глазах Лиса. То был страх надвигающейся смерти — и страх увлечь за собой другого человека, друга, Солля.

— Гаэтан! — простонал Эгерт сквозь зубы. Тот крепче обнял обезьяну:

— Ничего… Знаешь, Фарри вчера умерла. Помнишь Фарри?

— Гаэтан…

— Возвращайся. Я пойду… понемногу. Доберусь… до «Одноглазой мухи». Если хозяин жив… он нальёт мне. В долг, — Лис засмеялся, с трудом протянул руку и, едва дотянувшись, ласково потрепал обезьяну по лоснящемуся деревянному заду.

Эгерт стоял на ступенях и смотрел ему вслед. Лис шёл покачиваясь, иногда падая, как не раз случалось ему возвращаться с попойки; шапочка с серебряной бахромой лежала, как последний подарок, у ног деревянной обезьяны. Над городом нависало покрытое тучами, безглазое небо, а над площадью нависала укрытая дымом, молчаливая, замурованная Башня Лаш.

Целый день и длинную ночь они метались, как две рыбины, на дне чёрно-красного раскалённого океана.

Приходя в себя, Тория чувствовала отголоски стыда: никогда в жизни она не могла вообразить, что внутри её способен поместиться тот жадный, ненасытный, не знающий усталости зверь, готовый сорвать с себя не только одежду — кожу. Смутившись, она некоторое время не решалась взглянуть на лежащего рядом Эгерта, не смела коснуться его кожи даже дыханием — но, оживая, горячий зверь скручивал все её представления о достоинстве и приличиях, и, одержимая страстью, она отвечала на такую же алчную, не знающую усталости страсть Солля.

Небо, неужели это бывает со всяким, но тогда жизнь совсем другая, нежели Тория могла о ней подумать, тогда силы, управляющие человеком, выходят за границы всех её представлений, тогда понятно, что за тёмный чад морочил её мать… Мать?! Но почему же тёмный, почему чад, это же счастье, это радость, Эгерт, Эгерт, можно умереть глубокой старухой, так и не узнав о мире правды… Но, может быть, это не правда вовсе, а наваждение, бред, обман?

Охрипнув от стонов, не вытирая катящиеся по щекам слёзы, она на время расслаблялась, затихала, свернувшись между обнимающими её руками Солля, будто в надёжной и тёплой норе. Закрыв глаза, она лениво перебирала какие-то обрывочные, случайные образы, и время от времени в веренице их ей являлись ясные, несомненные истины.

Истина то, что став женой Динара, она никогда бы не познала иной любви, кроме дружеской, братской. Истина то, что гибель Динара, сделала её счастливой — небо, это чудовищно, это невозможно, Динар, прости!.. Тория принималась тихонько плакать без слёз, Солль во сне обнимал её сильнее, и, забываясь, она видела Динара рядом, сидящим, по обыкновению, в кресле напротив. Тихий, серьёзный, он смотрел на Торию без укоризны, но и без снисхождения, будто желая сказать: что свершилось, того не вернуть, не плачь, он так тебя любит…

Потом воспоминания о Динаре гасли, терялись в череде прочих, Тория думала о матери, замерзающей в холодном сугробе, и об отце, навечно отягощённом чувством вины. А в чём вина женщины, чьи страсти перехлёстывали через саму личность её, как волны перекатываются через палубу утлого судёнышка? И если правда, что Тория обликом повторяет свою мать, не унаследовала ли она и страстей?

Впрочем, теперь всё равно. Теперь все они стоят на пороге смерти, на пороге, за который уже ступил Динар. Она рядом с Эгертом, их двое, даже если они не доживут до своей свадьбы — а отец один, один в своём кабинете, если ей и страшно, то только за отца… Неужели она предала его своим счастьем, неужели она оставила его, неужели…

Тория плакала снова — Солль целовал мокрые глаза, бормотал что-то ласковое, не разобрать было ни слова, это и хорошо, не надо слов…

Потом она заснула крепче — и увидела зелёную гору.

Гора покрыта была, как шёрсткой, короткой мягкой травой, она высилась, занимая полнеба, а вторая половина неба густо синела, Тория вспомнила, такой синей краской выкрашены были окна их дома… А гора была изумрудная на синем, Тория сопела, взбираясь всё выше, а взбираться стоило, потому что на самой вершине стояла её мать в ослепительно-белой косынке, смеялась и протягивала на ладонях алую пригоршню клубники, первой клубники, и до той зимы ещё полгода, ещё полгода, ещё есть время…