Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). - Жак Лакан

высказать, причем высказать языком, который потенциально открыт для того, чтобы стать речью, открыт для общения.

Прояснение речи и есть источник успеха. Образы получат свое значение в дискурсе более широком, включающем всю историю субъекта. История субъекта окажется в его распоряжении от начала и до конца. Именно здесь, на границе Воображаемого и Символического, вся деятельность анализа и разыгрывается.

Субъект не находится с предстоящим ему объектом в чисто двухполюсном взаимодействии — лишь в общении с другим субъектом получает его взаимодействие с этим объектом свой смысл, равно как и свою ценность. И наоборот, вступает он с этим объектом во взаимодействие лишь постольку, поскольку с ним же вступает во взаимодействие другой субъект и поскольку оба они могут, в порядке, отличном от Реального, этот объект как-то именовать. Как только он оказывается поименован, присутствие его может быть ознаменовано как иное, отличное от реальности измерение. Именование и есть знаменование присутствия и сохранение присутствия в самом отсутствии.

Таким образом, схема, которая ставит в центр аналитической теории объектное отношение, упускает из виду сам источник аналитического опыта — тот субъект, который о нем рассказывает.

Тот факт, что он о себе рассказывает, и является пружиной анализа, его движущей силой. Разрывы, позволяющие вам пойти дальше его рассказа, не возникают где-то в стороне от него: они возникают в самом его тексте. Именно тот факт, что в речах субъекта проскальзывает нечто иррациональное, и позволяет вам воспользоваться образами в качестве символических величин.

Я впервые делаю шаг вам навстречу, допуская существование чего-то иррационального. Успокойтесь, я пользуюсь этим термином в чисто арифметическом его значении. Есть числа, которые называют иррациональными, и первое из них, которое приходит вам в голову, как бы мало вы с этой областью знакомы ни были, это √2, что вновь возвращает нас к платоновскому Менону, к тому портику, что в этом году послужил нам входом.

У диагонали квадрата нет общей меры с его стороной. Этот факт признан уже давно. Сколь бы малую меру ни пытались вы

выбрать, у вас ничего не получится. Это и называют иррациональным.

Геометрия Евклида как раз на том и основана, что когда две реальности, между собой несоизмеримые, подверглись символизации, их становится возможным использовать как равноценные. Именно несоизмеримость их и позволяет воспользоваться ими как равноценными. Это как раз и делает Сократ в своей беседе с рабом. У тебя есть квадрат, — говорит он, — тебе нужно получить квадрат в два раза больший, что тебе для этого нужно сделать? Раб отвечает, что нужно сделать сторону в два раза длиннее. И ему приходится объяснять, что сделав сторону в два раза длиннее, он получит квадрат, больший вчетверо. Квадрат же в два раза больший не получить никак.

На самом деле, перед нами вовсе не манипуляции квадратами или клеточками. Все это лишь линии — линии, которые кто-то проводит, то есть вводит в реальность. Вот этого-то Сократ рабу как раз и не говорит. Считается, что раб все уже знает и ему остается лишь постепенно убедиться в этом. Это так и есть, но при условии, что кто-то уже проделал за него работу. Работу, которая состояла в том, чтобы провести эту линию и воспользоваться ею в качестве равноценного эквивалента той, что предполагается изначально данной, реальной. Несмотря на то, что речь шла просто-напросто о большем и меньшем, о реальных клеточках и квадратиках, в дело идут целые числа. Другими словами, образы придают видимость очевидности тому, что по сути дела представляет собой манипуляцию символами. Придти к решению проблемы, то есть к получению удвоенного квадрата, удалось лишь уничтожив для начала первый квадрат как таковой путем вычленения из него треугольника и использования его для дальнейшего построения. Все это предполагает целое множество символических допущений, скрытых за ложной очевидностью, с которой раба заставили согласиться.

Нет ничего менее очевидного, чем такое пространство, в котором самом по себе заключались бы предпосылки интуитивного о себе знания. И прежде мудрецов, беседующих на афинской агоре, понадобились целые поколения решавших практические задачи землемеров, чтобы раб перестал быть тем, чем был бы он, оставаясь по-прежнему в состоянии природном и первобытном, у речного берега, среди песчаных волн и узоров, на вечно движущейся ложноножке прибрежной отмели. Нужно было долго учиться накладывать вещи друг на друга и сопоставлять их отпечатки, чтобы мало-помалу составить себе представление об однородном во всех направлениях пространстве трех измерений. Эти три измерения — их приносите вы с вашим символическим миром.

Несоизмеримость иррационального числа дает инертным воображаемым построениям, которые сводятся к операциям, подобным тем, что влачат еще свое существование в первых книгах Евклида, новую жизнь. Вспомните, с какими предосторожностями приподнимают треугольник, чтобы затем, убедившись в его неподвижности, наложить его на себя самого. Именно эта операция вводит вас в геометрию, именно здесь виден еще след ее пуповины. На самом деле самым существенным во всех евклидовых построениях как раз и является этот факт применения к себе самому чего-то такого, что является, в конечном счете, всего лишь следом — даже не следом, а просто ничем. И вот почему так страшно, в момент, когда след этот оказывается усмотрен, заставлять его выполнять действия в пространстве, к встрече с которым он не готов. На самом деле, именно здесь заметно лучше всего, до какой степени реальность, о которой у нас идет речь, обязана своим возникновением символическому порядку.

Точно так же и образы субъекта, с которым имеем мы дело в анализе, скреплены в каких-точках своих, подробно обивочной ткани на мебели, с текстом его истории и включены в символический порядок, куда вводится субъект в тот отличающийся сколь угодно высокой степенью слитности момент первоначального взаимодействия, который нам, в качестве своего рода остатка Реального, приходится допустить. Уже в тот момент, когда возникает у человеческого существа отмеренный тактом первого крика новорожденного и его прекращения ритм противопоставления, заявляет о себе нечто такое, что является в символическом порядке действенным механизмом.

Все, кому случалось наблюдать за детьми, прекрасно знает, что любой удар, толчок или пощечина воспринимаются ими совершенно по-разному, в зависимости от того, получены они

случайно или носят характер наказания. При первой, самой ранней возможности — прежде даже, чем фиксируется собственный образ субъекта, первичный образ собственного Я, его структуру определяющий, — установленной оказывается та символическая связь, которая и вводит в мир само измерение субъекта, связь, способная создать реальность иную, нежели та грубая реальность, что представлена бывает взаимодействием двух масс или столкновением двух шаров. Воображаемый опыт вписывается в регистр символического порядка раньше, чем вы можете себе представить. Все, что происходит на уровне объектного отношения, получает структуру, обусловленную собственной, особой историей данного субъекта, — именно это и делает анализ, равно как и перенос, возможным.

3

Мне остается рассказать вам о том, какова же роль собственного Я субъекта в анализе, строящемся, как и положено, вокруг речевого обмена. Именно этим я в следующий раз и займусь.

Поскольку сегодняшнее занятие, возможно, показалось вам суховатым, я обращусь к литературному произведению, чьи коннотации здесь в качестве примера просто напрашиваются. Пройдя через символизацию, собственное Я оказывается лишь одним из множества имеющихся в предметном мире объектов, но в то же время обладает оно и собственной очевидностью, на что есть основательные причины. Дело в том, что между нами самими и тем, что мы называем нашим собственным Я, существует теснейшая связь. В его реальных точках крепления мы вовсе не наблюдаем его в форме какого-то одного образа.

Если есть что-то, что действительно демонстрирует нам, насколько проблематичен присущий собственному Я характер призрака, то это реальность двойника, больше того — возможность самой иллюзии двойника. Одним словом, воображаемая идентичность двух реальных объектов подвергает функционирование собственного Я серьезному испытанию, что и дает мне повод открыть следующее занятие некоторыми соображениями по поводу литературного персонажа, известного под именем Сосикл.

Персонаж этот родился не одновременно с легендой об Амфитрионе, а позднее ее. Именно Плавт впервые ввел его в качестве нарицательного комического двойника, этого великолепнейшего из рогоносцев — Амфитриона. Легенда эта продолжала развиваться веками и дала свои последние всходы у Мольера — не последние, впрочем, так как был еще один двойник, в восемнадцатом веке, немецкий, мистического характера, напоминающий своего рода Деву Марию, и была еще чудесная пьеса Жироду, чьи трогательные нотки выходят далеко за рамки виртуозности чисто литературной. Перечитайте все это к нашей следующей встрече.