Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

древняя старуха, бледная и седая. Она не слишком общительна, не очень легка на подъем, но очевидно — очевидно! — что именно она здесь давняя и полновластная монархиня. Мы с Джиневрой получаем миску простой и вкусной пасты («Немного вязкая, — считает Джиневра, — потому что ее слегка передержали в кастрюле»), терпкое красное вино и незатейливый салат.

Пока мы едим, семья владельцев ресторанчика тоже садится за трапезу. Мелия о чем-то громко рассуждает уверенным тоном, не терпящим возражений. Остальные члены семьи кивают и поддакивают:

— Чертовски верно!

— Вы только послушайте!

— Вот-вот! Разве не так?

Закончив есть, сидим тихонько, дожидаемся, когда и они тоже поедят, чтобы рассчитаться. Джиневра идет в туалет и возвращается оттуда смеясь: на двери кабинки изящно начертаны слова: «Qui si entra dolente e si esce… leggeri!» Перевод? «Вы входите сюда страдая, а выходите… с облегчением!»

В день накануне моего отъезда отправляемся в Лидо, в кино. Смеркается, кругом почти безлюдно. Идем вдоль пустынного пляжа — здесь мы были в прошлом году со Стеф и Бруно. Сейчас пляж выглядит зловеще: заброшенные домики, высокие заборы, запертые ворота, темный комковатый песок и холодная темная вода. Мрачноватый пейзаж. Стеф знакома с женщиной, которую изнасиловали ночью на этом пляже, много лет назад.

Мы обнаруживаем, что заблудились. Джиневра, в которой говорит венецианское высокомерие, отказывается спрашивать дорогу у прохожих (да, собственно, их здесь и нет), и в конечном счете нам приходится пройти весь остров из конца в конец.

Собираемся пересечь улицу, когда я замечаю машину, которая как-то странно замедленно направляется к нам. Вижу, как мужик в машине, вытянув шею, изучает дорожный знак, под которым мы стоим. Почему-то радио в салоне включено на полную мощность, и группа «Village People»[46] голосит на всю улицу песню «Y.M.C.A». Звук такой громкий — удивительно, как у него там, в машине, не лопаются уши. Машина снова притормаживает. Смотрю в ее сторону и хмурюсь. Что-то тут не так. Мужчина (он один, лет сорока, бледный, широкие плечи, широкое лицо с мелкими невыразительными чертами) наклонился вперед, почти лег на руль, и через пассажирское сиденье рассматривает нас. Тревожно шепчу Джиневре: «Странная машина», — а она озирается по сторонам, стараясь сориентироваться. Мы торопливо уходим. Я не вижу и не слышу, в каком направлении удаляется автомобиль.

Наконец кинотеатр найден. Покупаем билеты и слоняемся вокруг, убивая время до начала сеанса и наслаждаясь чистым морским воздухом. Кроме нас, здесь почти никого. Вдруг до меня доносятся знакомые звуки — снова «Y.M.C.A», и опять ужасно громко. На сей раз ошибки быть не может: машина направляется прямо к нам, медленно, буквально ползком движется вдоль бордюра, мотор возмущается, работает с перебоями. Мужик перегибается в нашу сторону, открывает окно и внимательно смотрит на меня долгим, зазывным взглядом. Вид у него при этом смущенный и растерянный, как будто раньше он такого не делал. Джиневра стоит отвернувшись, она рассматривает киноафишу. Внезапно меня осеняет догадка. Я пихаю подругу.

— Во-первых, эта машина нас преследует. Во-вторых, дядька думает, что я мальчик. В-третьих, он думает, что я не просто мальчик, а мальчик-проститутка, — шепчу я ей.

Джиневра высмеивает эту гипотезу:

— Здесь, если мужчинам это нужно, они отправляются в Местре!

Но я всегда чувствую такие вещи, и раньше меня уже принимали, бывало, за юношу-проститутку. Я уж подумываю: не попробовать ли себя и впрямь на ниве транссексуальной проституции, может, это выход, учитывая, что литературная карьера явно пробуксовывает? «Y.M.C.A» еще слышна — это запись, а не радио, доходит до меня, и на ней всего одна песня — громкость такая, что вся улица содрогается, и мы с Джиневрой едва слышим друг друга. Мужчина все еще смотрит на меня, тогда я едва заметно мотаю головой и взмахом руки показываю: «Мотай отсюда!» Не проходит, взгляд такой же умоляющий. Я вновь мотаю головой. Со смущенным видом, пряча глаза, мужчина выключает, наконец, свою музыку и уезжает.

После кино мы без приключений возвращаемся в город и решаем зайти напоследок в «Caffè Rosso». Уже темно, почти полночь, на улице ветрено. Медленно двигаясь от палаццо де ла Толетта к Кампо Сан-Барнаба и затем к Кампо Санта-Маргерита, мы замечаем сзади нетвердо стоящего на ногах пьяного. Я оглядываюсь: высокий, модно одетый, лет тридцати, он по-своему красив — сплошные мускулы, но мужчина совершенно отяжелел от выпитого и сонно, невнятно что-то бормочет, общаясь сам с собой. Мы с Джиневрой опасливо переглядываемся. Минуем телефонную будку, в ней разговаривает по телефону худощавый пожилой японец, джинсы и дешевенькая вельветовая курточка висят на нем, как на вешалке. Внезапно сзади слышим взрыв радостного пьяного смеха: мужчина добрался до японца, вырвал у него трубку и обеими руками раскачивает легкий кубик будки. Затем он делает стремительный выпад и выдергивает жертву из будки. Невесомый японец вылетает на тротуар, ударяется о стену и зовет: «Помогите!» Голос у него странно спокойный — нападение было столь неожиданным, что бедняга не успел даже испугаться. Поднявшись, он поскорее удаляется, обгоняя нас; голова втянута в плечи. Японец боится бежать, чтобы не спровоцировать агрессора, который — мы слышим — хохочет где-то сзади.

Мы с Джиневрой тяжело дышим. Нам тоже не следует бежать. Хулиганство пугает, и думаешь: лучше стерпеть небольшое издевательство, чтобы не подвергнуться серьезному насилию.

Наконец пьяный громила, покачиваясь и оступаясь, сворачивает в какой-то переулок.

— Такое часто случается, — первые слова Джиневры.

— Пьяные, которые ищут, с кем бы подраться?

— Нет. Ну, то есть и это тоже. Но я имела в виду нападения на китайцев и японцев, которые здесь живут. И на шриланкийцев. В газетах об этом не пишут, потому что они боятся обращаться в полицию — ведь и в полиции к ним точно так же относятся. Но скажем так: я вижу такое не впервые.

В кафе отхлебываю красного вина — ужасно кислого, вырви глаз. Мы с Джиневрой столько дней провели вместе и не надоели друг другу, главным образом из-за того, что она такая покладистая.

Ну вот, моя эпопея подошла к концу, а я все никак не могу разобраться со своим двойственным отношением к Венеции. Не исключено, что как раз поэтому город так и привлекает меня: здесь я столкнулась с целым букетом проявлений человеческой натуры, с самыми разными вариантами поведения — от утонченной деликатности до неприкрытой ненависти, сплавленных, спрессованных и вечно хранимых здесь, на этом крошечном, безупречном островке. У меня была возможность воочию видеть реальную Венецию, но все же я не могу вырваться из плена шаблонных представлений. Можно смело