Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

Хорт раскинул дерюгу, дед с мальчиком залезли под нее. А Хорт нет, взял было топор и принялся рубить деревья на жерди, но после особенно раскатистого и мощного удара и ослепительного блеска дед велел ему отбросить топор, лезть к ним и не гневить Перуна. И Хорт повиновался. Так они и сидели долго, почти до темноты, пока гром и молнии не ушли дальше, но дождь не прекращался. Да больше Хорт не стал ждать, взял снова топор и нарубил жердей, лапника. Под дождем устроили вежу под елью, залезли внутрь мокрые, затихли, пытаясь согреться и уснуть. Мальчик так умаялся за этот день, что, не чуя ни сырости, ни голода, ничего, тут же свалился в сон, как в обморок. А проснулся в кромешной тьме от холода. Дождь уже не шелестел по дерюге. И грома не было слыхать. Но где-то далеко все пыхали небеса. И низкое небо над краем леса, где они притулились, тоже озарялось. И то чудно было. Как будто кто нарочно диво то наводил. Ни звука громового кресала и кремня, а огнь плещется во все стороны. Хорт с Мухояром храпели. Мальчик прижался к боку деда. Укрыться было нечем, все они оставили у Ефрема. Одежда была сырой. И мальчик весь трясся, мечтал о костре, об одрине Ефрема. И начинал молиться то Борису и Глебу, то Спиридону. И думал он, что тяжкая та ночь никогда не окончится.

Но вот и чуть светать стало. Мальчик ворочался, стараясь разбудить деда, да тот все храпел да и в ус не дул. И еще долго Спиридон ждал. И наконец услыхал – Ермила Луч взялся за гусли, попробовал те струны, и они прокурлыкали. Мальчик сел. Храп деда замер. Да снова возобновился с прежней дурной силой. И тогда Спиридон выбрался из вежи, нашел топор и взялся рубить нижние ветки у елей. Эти вековые ели так были густы, что нижние ветви остались сухими. Надо было не возиться с вежей, не вылезать под дождь, а прямо под елью и схорониться. Хотя, наверное, все ж таки пробил бы ливень… Да, то ветки сухи, а хвоя под елью все-таки была сырой. И мальчик рубил эти сучья. В мешке он отыскал кресало и кремень, нащепал мелких лучинок да и наладился высекать искру. Искры-то и сыпались, но огонь не занимался. Спиридон от усердия губу закусил… Ну! Ну! Крекх! Крекх! Летят искры, а что толку.

– Трут надоть ладный, – вдруг молвили позади.

Мальчик оглянулся. Это был Мухояр, он отирал заспанное помятое лицо.

– И молитву сотворить Сварогу, простую: Сварожиче, дай огня, самосветлый, сияющий, жаркий, щедрый и яркий, дай огня животу моему, да отступят хлады! – проговорил Мухояр и зевнул. – Ну ладно. Я уж сотворю огнь, а ты ба походил поискал водицы-то. И умыться, и каши сварить… А то явилися к колодезю, а тута пустынь будто бы заморская. Поищи-ка…

И Спиридон взял котел да вышел из лесу в травы. Над болотом пучился туман, наползал сюда, в травы, к лесу. Из тумана торчали могучие те мертвые дерева, топорщили руки-ветви. И на одном снова чернели два ворона.

Спиридон, памятуя вчерашних гадюк, ступал осмотрительно. Онучи его и лапти были уже мокрыми. И порты, и подол рубахи. Травы осыпали на него тучи брызг. «Вот же и умывайся», – сказал сам себе мальчик. Но сам-то умываться не стал, зябко ежился. Попробовал зачерпывать котлом воду с трав. Но, конечно, наполнить котел не удалось бы. Если только уж долго возиться. И он шел дальше, все время оглядываясь на оставленный лес и боясь потерять из виду то место, откуда он вышел. Но вскоре оттуда повалил дым. Дым был хорошо виден. Значит, дед развел костер. И мальчику так захотелось вернуться, протянуть руки к живому огню. А надо было искать воду. Но, может, он и отыщет Днепр? Он еще прошел в травах. За кустами что-то живое почудилось. Спиридон с любопытством шагнул в ту сторону и вдруг остановился как вкопанный.

Из-за кустов что-то двинулось – темное, большое, косматое. Спиридона оковал страх.

И тут же блеснула молнией мысль о том, что потому лес-то и зовется Оковским. Он и не мог двинуть ни рукой ни ногой. Только смотрел, ширя глаза. А из тумана шел зверь. И Спиридон наконец пришел в себя, сбросил оковы те, попятился, попятился и побежал, размахивая котлом, оглянулся, надеясь, что то было какое-то сонное видение, наваждение туманного утра, но сразу резко увидел черную тушу зверя, уже легко бежавшую следом. И мальчик страшно сипло замычал, уньцем и замычал, а потом и вовсе крикнул пронзительно: «Аааай!» Так громко, что вороны снялись с дерева и полетели, грая. И эхо стоголосо ему ответило: «Ййййййииии!» Мальчик еще раз повернулся и швырнул в зверя котел, побежал изо всех сил.

А из леса уже выходил дед в длинной своей рыжей шапке. Глядел с любопытством из-под тяжелых век. И тут же глаза его стали большими. Мальчик бежал к деду. Добежал, оглянулся. Черный громадный медведь с башкой, огромной как валун, еще стоял и нюхал котел, потом поднял башку и двинулся сюда, к людям. Мальчик задыхался, сил дальше бежать у него уже не было. Так быстро он не бегал никогда в жизни.

Дед отвел его рукой назад, за себя, а сам выступил навстречу к зверю.

– Сыне Велеса! Волохатый! – хрипло выкрикнул старик. – Прочь, бер лохматый, уйди отсюдова! Скора[345] зубастая! Дальше! Дальше! Ибо я, заклинатель, служка Велеса, твой брат, Волохатый!..

Голос его сорвался, старик закашлялся. А медведь поднялся на задние лапы, миг взирал на деда, пал на передние лапы и, наливаясь мощью, яростью, быстротой, побежал снова.

– Не ле-э-эть! – что есть силы закричал дед, взмахивая руками.

И медведь перед самым дедом снова остановился. Из валуна косматой башки черно глядели глазки, черно и бездонно.

– Не тронь нас, сыне Велеса! – уже как-то задушенно кликнул дед, будто и он сам долго бежал.

И затем он отвесил поклон зверю. И как только распрямился, зверь мгновенно оказался еще ближе, махнул лапой, и голова деда в рыжей шапке с хрустом отвалилась набок, проломленная и уже окровавленная, дед и сам полетел в мокрые травы. Зверь надвинулся на него и, вцепившись в брюхо или в бок, мотнул валуном лохматой башки с маленькими страшными ушками, и в стороны полетели какие-то ошметки. Мальчик из последних сил поднялся и побежал, спотыкаясь, в лес. А из вежи уже выбегал Хорт с ножом. Спиридон остановился перед костром, безумно на него пялясь. Ему сейчас не нужен был никакой огонь, все тело его горело, лицо пылало