История и память - Жак Ле Гофф

всегда являлось «событием» в истории, - как с точки зрения истории пережитой и отложившейся в памяти, так и истории научной, созданной на базе документов (среди которых событие как документ занимает, я это повторяю, главное место). Таким образом, именно результат некоего конструирования образует историческую судьбу обществ и обеспечивает достоверность исторической истины - основы исторической работы: «В той мере, в какой наши решения и повседневная борьба детерминированы главным образом информационным дискурсом, становится очевидно, что ставкой в полном смысле становится будущее нашего общества» (Veron. Р. 170).

На почве вызовов и возникающих вопросов в недавнее время в кругу историков наметился некий кризис, который можно воспринимать как образцовое выражение дискуссии между двумя англосаксонскими историками - Лоуренсом Стоуном и Эриком Хоббаумом, опубликованной в журнале «Past and Present».

В эссе «The Revival of Narrative»430 Лоуренс констатирует возвращение в истории к повествованию, причину чего он видит в неудаче, которая постигла детерминистскую модель исторического объяснения, а также в разочаровании, порожденном скудными результатами количественной истории, обусловленным структурным анализом освобождением от иллюзий и традиционным и даже «реакционным» характером понятия «ментальность». В заключении, представляющем собой кульминацию двусмысленности проведенного анализа некоего понятия, которое само выглядит двусмысленным, Лоуренс Стоун указывает на «новых историков» как на тех, кто вызвал перемены в подходе к истории, из истории детерминистского типа якобы превращающейся в традиционную историю: «Повествовательная история и индивидуальная биография выглядят воскресшими из мертвых».

В ответ Эрик Хобсбаум возразил ему431, что и методы, и ориентации, и продукция «новой» истории ни в коей мере не означают ни отречения от «великих вопросов, ни отказа от исследования причин присоединения к "принципу недетерминированности"». Это «продолжение исторических исследований прошлого другими средствами». Хобсбаум справедливо подчеркивает, что новая история сначала ставила своей целью расширение и углубление научной истории. Она, бесспорно, столкнулась с проблемами, ограничениями, а возможно, и с тупиками. Однако она продолжает расширять поле и методы истории. И именно Стоун не сумел увидеть то подлинно новое, «революционное», что можно обнаружить в современных ориентациях истории: критику документа, новый способ понимания времени, новые отношения между «материальным» и «духовным», исследования феномена власти не только с узко политической точки зрения, но и во всех его формах.

Предлагая рассматривать новые ориентации истории как некие отмирающие и отвергнутые даже их сторонниками формы, Стоун не только не воспринял глубины феномена, но в конечном итоге скомпрометировал себя вместе с теми, кто хотел бы вернуть историю к ви-брионизму и узкому позитивизму прошлого. И в том, что последние подняли голову в кругах историков и вокруг них, и состоит подлинная проблема кризиса. Речь идет о проблеме общества, об исторической проблеме в «объективном» смысле этого слова.

Закончить данную работу я хотел бы изложением некоего символа веры и констатацией одного парадокса.

Притязания историков - несмотря на все разнообразие их концепций и используемых практик - одновременно и скромны, и огромны. Они требуют, чтобы любое явление, относящееся к человеческой деятельности, было бы изучено и включено в практику с учетом исторических условий, в которых оно существует или существовало. Под историческими условиями следует понимать необходимость конкретного оформления исторического знания, понимание научной принадлежности которого получило бы достаточное признание в среде профессиональных историков (даже если между ними существуют разногласия по поводу вытекающих из него следствий). Однако речь вовсе не идет о том, чтобы объяснять обсуждаемый феномен исход из этих исторических условий, ссылаться на чистую историческую причинность; и в этом должна состоять скромность исторического подхода. Но в то же время данный подход претендует на отказ в обоснованности любому объяснению и любой практике, которые пренебрегали бы этими историческими условиями. Следовательно, нужно отвергнуть все империалистические формы историзма - выдают ли они себя за идеалистические, позитивистские либо материалистические или же могли бы быть выданы за таковые, - но при этом решительно настаивать на необходимости присутствия исторического знания в любой форме научной деятельности или в любом виде практики. В сфере науки, социального действия, политики, религии или искусства - если говорить лишь об основных полях человеческой деятельности - такое присутствие исторического знания необходимо. Конечно, в разнообразных формах. Каждая наука имеет свой горизонт истины, который должна уважать история. Спонтанность и свобода социального действия или политики не должны быть стеснены историей, которая более не является не совместимой ни с выдвигаемыми религией требованиями вечности и трансцендентности, ни с побудительными мотивами художественного творчества. Однако, являясь наукой определенного времени, история представляет собой необходимую составляющую любого вида деятельности во времени. И чем идти к этому бессознательно, оставаясь памятью, подвергаемой манипуляциям и деформациям, не лучше ли становиться таковой, обретая форму знания вызывающего несогласия, несовершенного, спорного, никогда не достигающего состояния невинности, но при этом стремясь к тому, чтобы используемая норма истинности и те профессиональные условия, в которых вырабатывается и применяется это знание, позволили бы называть его научным?

Во всяком случае, как мне кажется, в этом состоит требование, предъявленное сегодняшнему человечеству и соответствующее различным типам общества, культуры, отношения к прошлому и направленности к будущему, насколько оно известно. Возможно, в более или менее отдаленном будущем все изменится. И отнюдь не потому, что не будет ощущаться потребность в науке о времени, в подлинном знании времени, но потому, что знание это может принять иные формы, чем те, которым подходит термин «история». Историческое знание само пребывает в истории, т. е. в непредсказуемости. Но от этого оно становится лишь более реальным и истинным.

Джироламо Арнальди, обратившись в работе «Storia come pensiero е come azione» («История как мысль и как действие») к идее Кроче, заявил о своей вере в историографию как в «средство освобождения прошлого», в то, что «историография открывает путь к правдивому и подлинному освобождению истории» (Arnaldi, 1974). Не будучи таким оптимистом, как он, я полагаю, что дело историка превратить историю (res gestae) из груза, как говаривал Гегель, в некую histona verum gestarum, которая сделала бы знание о прошлом инструменто освобождения. Я не требую для исторического знания никакой империалистической роли. И если я считаю необходимым обращение к истории в контексте практик человеческого познания и общественного сознания, то также считаю, что знание не должно быть некоей религией и сдачей позиций. Нужно отказаться от «интегрирующего культа истории» (Bourdieu, 1979. Р. 24). Я полностью разделяю слова выдающегося польского историка Витольда Кули:

«Историк должен - парадоксальным образом - бороться против фетишизации истории... Обожествление исторических сил, которое ведет к всеобщему ощущению бессилия и равнодушия, становится подлинной социальной опасностью; историк должен