Белладонна - Карен Молинэ

Внезапно Гай становится похожим на маленького мальчика, который ждет, чтобы мама поцеловала его на ночь. Мне кажется, Белладонна понимает это. Не успев сдержать себя, она склоняется и притрагивается губами к его лбу. Она никогда так не делала — с тех пор, как он пришел в сознание.

— Не покидай меня, — шепчет он.

— Гай, надо спать, — шепчет она в ответ. — Ты сам не понимаешь, о чем просишь.

— Понимаю, — все так же шепотом возражает он. — Обещай, что не покинешь меня.

— Ты можешь оставаться здесь, пока не поправишься, — говорит она. — На сколько бы это ни затянулось. И ты это знаешь.

Это затянется навсегда, хочет сказать он, но закрывает глаза и делает вид, будто спит.

Недели сливаются в месяцы, и Гай становится такой же привычной деталью пейзажа, как арендаторы и домашние животные. Как только он начинает вставать, Белладонна вручает ему хитроумно украшенную деревянную трость, которую по моей просьбе вырезал Бейнс. Вместе они каждый день совершают прогулки — сначала всего лишь из конца в конец веранды, потом все дальше и дальше. Когда он становится немного крепче, то начинает осторожно ездить верхом на нашей самой смирной кобыле. За ними по пятам бегут мастифы, рядом трусит Брайони верхом на Пабло — последнем приобретении нашего зверинца. Пабло — это лохматый пони, которого Гай купил в подарок своей любимой малышке, и Базилико прямо-таки звереет от ревности.

Я, наконец, преодолеваю свой страх перед Гаем, и он становится для меня чем-то вроде Маттео и Джека, тем самым мужчиной в доме, о котором я мечтал. Мы разговариваем часами — о лжецах, о любовниках, о снадобьях, которые любила пить Помпадур, о местах, где он побывал. Однажды холодным вечером, когда Белладонна, сраженная головной болью, пораньше легла спать, я отыскиваю Гая, усаживаю его в комнате для медитаций и спрашиваю, можно ли ему доверять — по-настоящему доверять. Он странно смотрит на меня, затем дает слово чести и говорит, что он признателен мне за гостеприимство, что он навеки мой должник и готов в этом поклясться.

— Не стоит заходить так далеко, — поддразниваю его я.

— А в чем дело? — спрашивает он.

— Я хочу рассказать вам одну историю. Очень неприятную.

— О том, что случилось с вами во время войны?

Да, конечно, какую же еще? Однако на этот раз мне легче — меня не отвлекают каменное лицо Маттео и слезное сострадание Аннабет. Проклятье. В своем почти старческом слабоумии я становлюсь слишком сентиментальным.

— Сочувствую, Томазино, — произносит он, когда я заканчиваю рассказ. — Как бы мне хотелось что-нибудь для вас сделать.

Я наливаю себе еще виски.

— Мне тоже.

— Я бы также очень хотел, чтобы вы рассказали мне, как познакомились с Контессой. Я догадываюсь, что это как-то связано, но понятия не имею, как именно.

— Пусть она сама вам расскажет.

— Значит, все-таки вы мне до конца не доверяете.

— Доверяю, — возражаю я. — Потому что вы не рассказали Контессе о своих подозрениях. Вы уверены, что она и есть знаменитая Белладонна.

Глаза Гая широко распахиваются от изумления, и впервые за много дней он громко, от души смеется.

— Ну, Томазино, ну, хитрец, — произносит он, подливая мне виски. — Салютую вашему мастерству.

— Какому мастерству, дражайший сэр? — спрашиваю я с сияющей улыбкой.

— Не гожусь я в шпионы, — признается он. — Сразу выдал себя. А у вас, напротив, природный талант к… как бы это сказать? К маскировке. Простите великодушно, но Контесса даст вам в этом сто очков вперед.

— Всецело согласен.

— В чем это я дам сто очков вперед? — раздается голос Белладонны. Она, как всегда, подкралась без единого звука. Иногда ее манеры бывают страшно докучны.

— В секретности, — бойко отвечаю я. — Мы говорили о всяких гнусных тайнах Каза делла Фениче.

— О да, — язвительно откликается она. — У нас знаменитый на весь мир рассадник интриг. Аж земля под ногами горит вместе с постелями.

— Ну, моя-то постель холодна, — отвечает Гай. Я рад снова видеть его прежним повесой.

— Не смешно, — рявкает Белладонна.

Ого, как она разозлилась. Мне пора тихо исчезнуть.

— Что, голова снова разболелась? — ласково спрашиваю я и встаю, чтобы уйти.

— Нет, спасибо, я в порядке, — отвечает она, и ее голос чуть смягчается. — Просто устала.

Устала ждать. Устала желать. Устала не знать, как поступить с человеком, который сидит перед тобой, и его сердце вот-вот разобьется, как и твое.

— Хочешь выпить? — спрашивает Гай. Она садится и кивает. Она все еще не может признаться самой себе, как ей хочется быть с ним. Не может признаться, что он больше не пугает ее, даже сейчас, темной ночью, и они сидят вместе в одной из комнат ее дома.

Подавая ей бокал, он старается не коснуться ее пальцев. Он никогда не касается меня, вдруг понимает она, глядя на него. И не коснется, если она не попросит. Он так любит ее, он не…

— Леандро — не отец Брайони, — неожиданно выпаливает Белладонна.

Гай улыбается ей с величайшей нежностью. Он понимает, чего ей стоит такое признание.

— Знаю, — ласково говорит он, к ее величайшему изумлению. — Лора рассказывала мне, как она познакомилась с тобой в Мерано. У тебя уже была Брайони. Но спасибо, что сказала мне. Ты должна…

— Что еще ты знаешь? — кричит она. Ее настроение мгновенно меняется. — Что еще тебе рассказывал Томазино? Или другие? Что они…

— Нет, — поспешно перебивает он ее. — Томазино мне ни слова не рассказывал. Клянусь. Твоему Томазино цены нет. Всякий раз, если я изредка отваживался о чем-нибудь его спросить, он советовал обращаться непосредственно к тебе. А я, естественно, не осмеливался. Разве я о чем-нибудь тебя спрашивал?

Она не отвечает.

— Спрашивал или нет? — не отстает он.

— Нет, — признает она. — Но что еще тебе известно?

С минуту Гай молчит, потом не выдерживает.

— Мне известно, что ты — Белладонна, — говорит он.

— Ты уже однажды пытался… — произносит она упавшим голосом.

— Не могу в точности вспомнить, когда я окончательно убедился в этом, только я знаю, ты — Белладонна, — продолжает он, не обращая внимания на ее слова. — Дело не только в твоих зеленых глазах, хотя они, конечно, самые необыкновенные в мире. И не в том, что ты жила в Нью-Йорке, и у тебя есть средства для такого грандиозного дела. И не в том, что Брайони рассказывала о своем ирландском волкодаве Дромеди, что в детских устах звучит весьма похоже на Андромеду. Ты выдаешь себя своими движениями, своей манерой вскидывать голову, когда слушаешь. Наверное, именно так ты выслушивала всех женщин, которые приходили к тебе за помощью.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, — бормочет она.

— Может, и не понимаю. Но самое неопровержимое доказательство я получил несколько недель назад, когда вдруг установилась жара. Я только что проснулся после дневного отдыха и спустился вниз. Ты сидела на веранде и обмахивалась веером. Увидев меня, ты его захлопнула. На свете только одна женщина захлопывает веер с таким характерным щелчком.

— Значит, меня разоблачил веер? — язвительно спрашивает она.

— Я знаю, ты не станешь мне лгать, — грустно произносит он.

— Гай, я не хочу лгать тебе, — говорит она. — И никогда не лгала.

— Ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что ты не Белладонна?

Она смотрит на Гая и видит в его глазах лишь обволакивающую нежность, к которой примешивается страх — вдруг она убежит и больше никогда не вернется? Она открывает рот, хочет что-то сказать, но не может произнести ни слова.

Она уже сидела однажды вот так, потеряв дар речи. В Бельгии. Когда мы впервые встретились, когда она…

Гай встает и подходит ближе, потом опускается перед ней на колени.

— Клянусь честью, я не скажу ни одной живой душе, — обещает он.

— Встань, — просит она. — Мне невыносимо видеть тебя на коленях.

Но он не двигается, и она уже не может совладать со своими руками, с теми самыми руками, которые в отчаянии захлопывали веер. Она проводит пальцами по подбородку Гая, и от этого прикосновения, такого неожиданного, его глаза наполняются слезами.

— Что с тобой случилось? — спрашивает он, зная, что ответа ждать не стоит. — Разреши, я тебе помогу. Пожалуйста. Прошу тебя, впусти меня в свою душу.

— Я никогда не разрешала этого Леандро, — говорит она Гаю, будто в забытьи. — Никогда не впускала его в душу и за это не могу себя простить. Потому что я ничего не смогла дать ему, не смогла быть ему женой, любить его истинной любовью, так, как положено женщине любить мужчину. — Ее голос дрожит и прерывается. — Не смогла, даже после всего, что он для меня сделал. Хотя он спас и меня, и Брайони, и любил меня, и помог мне понять, и…

Я по-другому не умею. Это слишком глубоко во мне, не вытравишь.