Трагедия и доблесть Афгана - Александр Ляховский

И по сей день каждая мелочь, каждое мгновение той ночи живет во мне, словно случилось это час назад.

Наш ротный, старший лейтенант Олег Бодров, который месяц назад заболел брюшным тифом, казалось, сгинул в местном полевом госпитале, и я исполнял его обязанности, командовал ротой.

С 22:00 мы ждали караван из Пакистана. По данным разведки, он должен был появиться сегодня ночью на дороге в ущелье, которое мы и оседлали. Ночь выдалась густой, безлунной, и местность слабо просматривалась; помогало ориентироваться только то, что мы уже были в этом месте два месяца назад и точно так же под звездами караулили караван. Я обошел солдат и в установленный на каждом автомате и пулемете прибор НСПУ осмотрел сектор обстрела и панораму местности каждого из подчиненных. Некоторым поменял позиции.

Завершив дела, сел возле радиста рядового Промова и рядового Хайдарова, выполнявшего обязанности переводчика и одновременно посыльного (так было заведено при Бодрове, и нарушать традицию я не стал).

— Хайдаров, накорми чем-нибудь, — попросил я.

Солдат вскрыл банку. Холодная гречка с мясом вязла во рту, но я все же утолил голод. Прилег, глядя на звезды. И вроде задремал, потому что очнулся от того, что кто-то тормошил меня:

— Товарищ лейтенант, едут!

В долине, там, где горы сливались с пустыней, были видны огни движущихся в нашу сторону машин. Фары то пропадали, когда машина ныряла в складки местности, то вспыхивали вновь.

— Приготовиться!

До каравана было километров семь, душманы вели машины не быстро, и я успел дать указания замкомвзвода Ковальцову, чтобы он внес некоторые коррективы в план боя. Впился глазами в НСПУ. Машин было шесть, а впереди, мигая одной фарой, кажется, ехал мотоцикл. «Что ж, пропустим дозор, — решил я, — пусть живет мотоциклист. Открою огонь по первой машине».

Зачем-то посмотрел на часы: два ночи.

Рука легла на автомат, пальцем нащупал спусковой крючок. Я должен первым открыть огонь, раньше стрелять никто не будет — так тоже когда-то установил Олег Бодров, и все об этом знали, команды здесь не нужны (Олега убили вскоре после того, как он отлежал в госпитале).

Когда «мотоциклист» подъехал совсем близко, я определил, что это никакой не мотоциклист, а автомобиль, он шел, освещая себе путь одной фарой. Но размышлять уже не оставалось времени, и я, наскоро прицелившись, открыл огонь. В небо тут же взвились осветительные ракеты, стало бело как днем.

Я увидел, что однофарным автомобилем был японский «Семург» — машина, похожая на нашу «Волгу», только с кузовом. И понял, что попал в «Семург» наверняка. Он еще катился по дороге, но уже неуправляемый, не подчиненный воле «духа».

Душманы, видимо, дремали в кузове. Очереди, ракеты застали их врасплох. «Духи» беспорядочно высыпали на дорогу, но укрыться им было негде — со всех сторон в них летели пули.

Я поймал в прицел одного, который, прихрамывая, пытался выйти из-под обстрела, в руках у него был гранатомет. От первой неточной очереди он залег, пытался подняться, но вторая оставила его на земле навсегда. Застрочил очередями АГС-17, гранаты начали хлопать среди разбегавшихся душманов. Кое-кто из них пытался отстреливаться. Но тщетно и недолго. Они не видели нас, а перед нами они были как на ладони.

И бой вскоре стал затихать.

Прекратить огонь! — скомандовал я наконец.

И ночь еще раз отступила перед залпом осветительных ракет, я осмотрел местность. В долине осталось пять машин, вокруг которых в разных позах лежали душманы. Шестая машина удалялась от засады на большой скорости и была уже на недосягаемом для пули расстоянии.

— Промов, связь!..

Доложив результаты боя, собрал сержантов, поставил задачи:

— Вести наблюдение. Пускать ракеты. Оружие, трофеи соберем утром.

Через некоторое время вышел на связь комбат:

— Сколько их было?

— Не считал пока, но думаю, около пятидесяти.

— Казакпаев, я прошу тебя, глянь, что они везли в машинах.

«Странное нетерпение, — подумал я, — есть какая-то важность?»

Но приказ есть приказ, хоть и прозвучал он в форме просьбы.

— Ковальцов, останетесь за меня здесь. Василий, — другим тоном сказал я ему, — распорядись, чтобы каждый взял на мушку тех, что лежат возле первой машины.

— Понял, товарищ лейтенант.

Он это и без моего указания знал.

— Селявин, Хайдаров, со мной! Пойдем вслепую, без света, только к первой машине, задача: собрать оружие и узнать, что в кузове. При любом подозрении на опасность открывать огонь. Вопросы?

И это они и без меня знали. До того момента, как я должен был умереть, оставались считанные минуты.

По оврагу мы вышли к дороге. «Семург» стоял теперь перед нами метрах в десяти. Здесь мы остановились, затаились, прислушались. Стояла тишина.

«Береженого бог бережет», — подумал я и с пояса дал протяжную очередь по едва видимому силуэту автомобиля. Заметил, что в кузове вспыхнуло небольшое пламя. Перезарядил автомат.

— Вперед!

У бампера приказал:

— Осмотрите правую сторону.

Кузов горел, и от огня стало светлей вокруг. Я шагнул в сторону дверцы пассажира. И в эту-то секунду увидел то, от чего вздрогнул сначала, а потом, словно голого, меня обдало колющим, пронзительным холодом. Из-за переднего колеса на меня затравленно смотрели два блестящих глаза и ствол автомата. Я никогда прежде не видел таких глаз: и злоба, и ненависть, и страх, и ужас, и злорадство — все перемешалось в них.

Вот сейчас, сейчас…

И помню, я успел еще подумать: «Это конец».

Душман надавил на курок, я совершенно отчетливо увидел это, мне показалось даже, что дернулся ствол автомата; но автомат… не выстрелил. Сколько же это продолжалось?… Потом мне казалось, что я стоял на грани небытия и вечности. А в тот самый момент, когда я понял, что живу и что теперь уж точно буду жить, я выхватил из-под руки свой АКМ, нажал на спусковой крючок, и помимо моей воли палец словно прирос к нему. Автомат трясся в руках, пока в «рожке» от РПК не иссякли все патроны. И только тогда я перевел дух… Наверняка это был шок.

С оружием наготове возник из-за кузова Хайдаров.

— Вы что, товарищ лейтенант?!

— Показалось.

А огонь в кузове полыхал уже вовсю, и в следующую секунду я сказал:

— Плащ-палатку, живо!

Но палатка вспыхнула. И вторая, Селявина, — тоже. В кузове стояли ящики и мотоцикл. Он-то и горел, видимо, трассер, когда я обстрелял машину из оврага, угодил ему в бензобак, протек бензин на матрацы и одеяла, лежащие внизу, и они тоже были объяты огнем.

— Снимайте ДШК и ящики, — приказал я, а сам стал быстро собирать оружие у лежащих вокруг «Семурга» мятежников.

Последним, к кому я подошел, был тот, в ком несколько минут назад таилась моя смерть. Я вытащил его из-под машины. Это был молодой бородатый мужчина, одетый в обычную афганскую одежду, поверх которой он был опоясан египетским подсумком, в подсумке плотно друг к другу лежали магазины и гранаты. На поясе на широком ремне висела кобура. Мои пули прошли через подсумок в грудь душмана, пронзили обе его руки. Я машинально отстегнул ремень с кобурой и взял лежащий рядом автомат. Автомат был на взводе. «Почему же он не выстрелил?» — подумал я, чувствуя, как вновь меня охватывает дрожь. Я осмотрел оружие. Внешне оно выглядело нормально, и я не сразу заметил маленькое отверстие на крышке ствольной коробки; отверстие было от 5,45-мм пули; может, я попал, когда стрелял из оврага, а может, кто из ребят при первом обстреле.

«Так вот что спасло мне жизнь», — понял я и словно вновь увидел направленное мне в лицо дуло автомата; меня трясло, как от холода, хотя было тепло и даже душно.

Я давно заметил, что люди по-разному ведут себя после боя. Кто курит одну за другой выдаваемые здесь солдатам дешевые сигареты «Памир». Кто пьет без конца воду, выпивая при этом не только свою флягу, но и товарища. Третий начинает рассказывать о своих ощущениях и действиях в бою, подвергая их критическому анализу, или бахвальствует. Кто-то молчит и, уставившись в одну точку, думает о чем-то своем. При этом большое значение имеет то, как завершился бой. Если рота выходила из схватки, имея убитых, то это очень сильно отражалось на поведении солдат: ведь убитые только что были рядом, жили, действовали, что-то говорили, кого-то прикрывали… Да и каждый мог оказаться на их месте.

Потом там, в чужих горах, под чужим солнцем, я часто вспоминал этот свой бой, видел глаза своей смерти и лица улыбающихся парней в тельняшках на душманской фотографии. И думал: «А вот интересно, убьют меня, умру я, а мир останется таким же, люди такими же, жизнь остановится хотя бы на миг?» И вот я выжил, не умер в госпитале от ран, вернулся и узнал, что мир не остался прежним, что люди по-другому теперь смотрят на многие вещи, что войну, на которой я воевал, объявили преступной и никому не нужной, что жизнь не задержалась ни на миг и что в чем-то ориентиры сместились, какие-то наши ценности распылились, а идеалы отброшены».