За фасадом империи. Краткий курс отечественной мифологии - Александр Никонов

Несмотря на свое относительное малолюдство, Русское государство и ранее выставляло в поле поистине огромные армии… Иван IV, по данным проживавших в Москве иностранцев, пытается противопоставить качественному превосходству наемного войска Стефана Батория подавляющий численный перевес и сосредоточивает на Ливонском направлении 300 тысяч ратников… Не вызывает никакого сомнения тот факт, что по степени напряжения своих боевых сил Московия постоянно превышала как своих противников, так и вообще любое другое европейское государство… Контраст в этом смысле между Западом и Востоком одного континента прямо-таки бьет в глаза».

Историк М. Бобржинский, описывая методы ведения войны Василием III, замечает: «После поражения одних отрядов Василия, на их место являлись другие…» Не правда ли, похоже на методы ведения войны Сталиным, который, потеряв в первый месяцы войны практически всю пятимиллионную кадровую армию, выставил перед вермахтом новые дивизии, новых ополченцев. Мы за ценой не постоим!..

Не Сталин придумал предельную милитаризацию экономики, когда вся она заточена не на жизнь, а на смерть, то есть на войну. О несоответствии величины русской армии возможностям российской экономики писали западные наблюдатели столетия тому назад. Антонио Поссевин — папский легат и первый иезуит, попавший в Московию, отмечал, что число российского войска несообразно численности населения страны: из каждых 10 человек один служит. «А в случае большой потребности в людях, — говорит легат, — брали каждого десятого, седьмого и даже третьего». Другие иностранцы также отмечали огромные размеры русского войска — наряду с его отсталостью. Бродель писал, что европейские армии того времени «были, как правило, на порядок меньше, но состояли из хорошо вооруженных и обученных профессионалов».

Не Сталин придумал и параноидальную тягу к засекречиванию всего и вся. В начале XVII века голландский торговец Исаак Масса получил из рук русского друга карту российской Арктики, которую издал в Европе, сопроводив следующими словами: «Человек, который передал мне эту карту, очень сильно рисковал и мог лишиться головы, потому что русский народ чрезвычайно недоверчив и не любит, когда раскрывают тайны его страны».

Ему вторит Пайпс: «Пожалуй, ничто так не отражает отношения Московского государства к своим подданным, как то, что до января 1703 года все внутренние новости и все известия из-за границы считались государственной тайной. Новости содержались в сообщениях… которые составлял на основании иностранных источников Посольский приказ исключительно для пользования государя и высших чиновников».

Маркиз де Кюстин, побывавший в России почти двести лет назад, также отмечал эту черту русских: «В России из всего делают тайну».

Лежащая рядом с параноидальной секретностью параноидальная же русская боязнь иностранцев тоже воспитана не Сталиным. Угрюмый русский, не доверяющий иноземцу и ждущий от оного всяческих каверз, — этот тип жил на Русской равнине всегда. И во мне он сидел, паразит! Помню, в 1985 году, будучи на студенческой производственной практике в Запорожье, я спокойно шел себе по улице города в зеленой стройотрядовской курточке, украшенной лычками и танковой эмблемой, поскольку эти куртки были нашей официальной формой для посещения военной кафедры. Я танкист, если кому интересно. Офицер запаса. Милитаризованная страна, норовящая всякое лыко сунуть в военную строку… В общем, иду я, простой советский офицер запаса, потенциальный защитник родины от иностранных агрессоров, по улице провинциального советского города, и вдруг мне навстречу попадается живой иностранец. Не агрессор ли?

Общение с иностранцами в Советском Союзе никогда особо не приветствовалось, а в сталинские времена могло быть смертельно опасным. Общение с иностранцами — это всегда подозрительно, а сам иностранец почти всегда шпион. Если он — угнетаемый мировым империализмом неф, это одно. А если сытый белый с карманами, полными иностранных денег, за одно обладание которыми советского человека сажают в тюрьму, — это совсем другое. От такого лучше держаться подальше. Ксенофобия советского человека всячески поддерживалась советской властью по понятным причинам: чем дальше источник независимой информации от одноканального совка, тем лучше.

Так вот, иностранец этот — молодой парень — ткнул пальцем в мою студенческо-танкистскую зеленую куртку, и переводчик, который был с ним рядом, перевел:

— Ему очень понравилась твоя куртка. Он готов поменять ее на журналы.

Я даже не спросил, какие журналы, хотя если он имел в виду порнографические, это было бы, разумеется, просто прекрасно. Совсем иные мысли молнией сверкнули в моей советской голове. Иностранец! Откуда он тут?.. Если поменяю куртку на журналы, это немедленно станет известно «кому следует». Да тот же переводчик и стукнет. А вдруг журналы «антисоветские»? Мне тут же по комсомольской линии «вставят», и неизвестно, чем еще все это кончится. С другой стороны, промолчать, тупо сбежав от «провокационного предложения», значит прослыть угрюмым русским, то есть подтвердить дурную славу, которая и без того о нас ходит за границей. Стыдно. Значит, нужно:

а) отказаться,

б) сделать это «по-свободному», то есть естественно-мотивированно, как мог бы сделать свободный человек в свободной стране.

Переводчик еще не закончил свое предложение, как я спокойно-отрицательно качнул головой:

— Не могу: это не моя куртка…

Царский историк и правовед А. Мулюкин в своей великолепной работе «О свободе приезда иностранцев в Московское государство» писал, как русское правительство испокон веку запрещало общение подданных с иностранцами: «Всякие разговоры между русскими и иностранцами навлекали на русских серьезные подозрения не только в измене русской вере и обычаям, но и политической… Иностранцу нельзя было остановиться на улице с целью посмотреть что-нибудь без того, чтобы его не приняли за шпиона».

Стоит отметить, что русский человек не доверяет не только иностранцу. Но и другим русским. И причина тут, как ни парадоксально, уравниловка. И не Сталин придумал уравниловку, так исказившую черты национального русского характера. В системе круговой поруки, то есть тотального недоверия, нельзя высовываться.

«Никто не мог позволить другому члену своей группы или общины улучшить свою долю, поскольку была большая вероятность, что это будет сделано за его счет», — пишет Пайпс. И его мнение подтверждает практика. Сколько бы и где бы я ни вел споров на тему «капитализм vs социализм», всегда слышал от простонародья одно и то же: «Да эти миллионеры и олигархи потому такие богатые, что у народа украли!»

В «усредненном» семьюдесятью годами социализма и столетиями общинного существования русском мозгу просто не умещается мысль об индивидуальной ответственности, самостоятельно решаемой судьбе и личном процветании.

Общинно-социалистическая уравниловка самым трагическим образом деформировала мозги. Разумеется, благоприобретенные признаки не наследуются. Но зато транслируются воспитанием. Эта деформация личности, которую правильнее было бы назвать психологическим уродством, у нас окрасилась в благородный цвет идеи «справедливости». Справедливость по-русски — это когда поровну. Известный публицист Андрей Амальрик по этому поводу писал:

«Русскому народу… почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности. Даже в идее прагматической свободы средний русский человек увидит не возможность для себя хорошо устроиться в жизни, а опасность, что какой-нибудь ловкач хорошо устроится за его счет. Само слово «свобода» понимается большинством народа как синоним слова «беспорядок», как возможность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступков. Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец, даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе представляет какую-то ценность — это дико для народного сознания. Мы как народ не пережили европейского периода культа человеческой личности, личность в русской истории всегда была средством, но никак не целью. Парадоксально, что само понятие «период культа личности» стал у нас означать период такого унижения и подавления человеческой личности, которого даже наш народ не знал ранее. Вдобавок постоянно ведется пропаганда, которая всячески стремится противопоставить «личное» — «общественному», явно подчеркивая всю ничтожность первого и величие последнего. Отсюда всякий интерес к «личному» — естественный и неизбежный — приобрел уродливые эгоистические формы…

У русского народа, как это видно и из его истории, и из его настоящего, есть во всяком случае одна идея, кажущаяся позитивной: это идея справедливости. Власть, которая все думает и делает за нас, должна быть не только сильной, но и справедливой, все жить должны по справедливости, поступать по совести. За это можно и на костре сгореть, а отнюдь не за право «делать все, что хочешь»! Но при всей кажущейся привлекательности этой идеи — она, если внимательно посмотреть, что за ней стоит, представляет наиболее деструктивную сторону русской психологии (курсив мой. — А. Н.) «Справедливость» на практике оборачивается желанием, «чтобы никому не было лучше, чем мне». Эта идея оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, чему стараются не подражать, а наоборот — заставить быть себе подобным, ко всякой инициативе, ко всякому более высокому и динамичному образу жизни, чем живем мы. Конечно, наиболее типична эта психология для крестьян и наименее — для среднего класса…