Повести писателей Латвии - Харий Галинь

Жених Самой Красивой тоже снял свою шляпу и очень переживал, о чем там может его невеста перешептываться и так смеяться.

Она ответила своему жениху, что их новый спутник гениально умеет рассказывать анекдоты.

Жених еще больше помрачнел, и пестрая бабочка под самым подбородком совсем покривилась и смялась с одного бока.

Янка постарался его успокоить, что он вообще истый гений анекдота и сегодня уже с самого утра раздел одно пугало.

Никто этому не поверил, все заявили, что он с большим вкусом одет, хотя и несколько эксцентрично, но именно этот небольшой эксцентризм придает его личности особую привлекательность.

Янка поблагодарил за лестные слова и заверил жениха, что у того будет очень красивая жена и что он с удовольствием стал бы хорошим другом дома будущей семьи.

Все захотели услышать от Янки еще какой-нибудь анекдот, но Янка Коцынь кокетливо отговаривался тем, что обычно он анекдоты рассказывает только в подходящий момент, а этот подходящий момент еще не настал. Но все будет. День впереди еще долгий.

— Но мне же вы только что рассказывали анекдот, — удивилась Самая Красивая и попросила, чтобы теперь он рассказал его всем.

Янка Коцынь это вам Янка Коцынь, поэтому он на это конкретное предложение ничего не ответил, только улыбнулся сам себе, а потом весьма многозначительно Самой Красивой и стал вновь насвистывать то самое мечтательно-прекрасное, влекущее в самые глубины счастья танго. Не сиди он сейчас в автомобиле, он наверняка пригласил бы Самую Красивую танцевать, и они могли бы мечтательно растаять в этом исполненном счастья танго.

Солнце уже довольно высоко висело над лесом, река от этого солнца слегка рябила, и Юрис Страуме встречал свой день рождения с Папашей-Тюлешей.

Они сидели рядышком на скамейке возле яхт-клуба, попивая пивко, предоставив себя этому чуду северных краев — лету, предоставив освещать себя солнцу, этому величайшему чуду, которое в этих широтах столь скупо, но все же дарит свое тепло и свет почти все недолгое лето.

Чайки лениво валандались на причале, так как все яхты уже ушли по реке, только яхта Юриса еще стояла, закрытая брезентом.

— Стало быть, лето для тебя уже кончилось, — заключил Папаша-Тюлеша и хорошо приложился к бутылке.

— Да, завтра уже на работу. И лету нынешнему конец, — столь же медленно и неспешно, греясь на солнышке, ответил ему Юрис.

— Я бы на твоем месте по случаю дня рождения созвал друзей, веселых барышень, поплыл бы с ними куда-нибудь на яхте, а ты ее зачехлил… — Папаша-Тюлеша даже не смотрел на Юриса, чего на этого чудика смотреть, не насмотрелся разве. Его даже не интересовало, что этот Юрис ответит, он уже давно понял, что каждый живет своей жизнью, нечего вмешиваться в чужие дела с вечными вопросами, даже с мудрыми советами.

Юрис Страуме также ничего не ответил Папаше-Тюлеше, он только смотрел на солнце, предоставив ему освещать и лицо и все тело, Юрис Страуме все еще надеялся, что в этот день рождения случится нечто неожиданное и решающее, что перевернет его жизнь вверх ногами, так что все полетит вверх тормашками, вдруг стрясется нечто неожиданное и бурное, что послужит путеводной звездой, гордой истиной, за которую можно и на смерть пойти.

Папаша-Тюлеша попытался вспомнить, каким он был тогда, когда ему было тридцать лет, но он уже был слишком ленив, чтобы вспомнить что-то путное, одно лишь, что друзей у него тогда было много, и времени у всех было много, дни тянулись медленно и бесконечно, утро было долгое-долгое, долгий и нескончаемый день, а уж вечером просто невозможно было придумать, что бы такое сделать. А теперь время дико мчится вперед, утро — одна секунда, дня и не заметишь, и вечер приходит слишком уж быстро. Не успеваешь сообразить ничего толкового. И у Папаши-Тюлеши чесался язык спросить, как же так получилось, что у Юриса Страуме не видно ни одного друга. Что же он один, без друзей, может сделать?

Юрис Страуме думал, что же будет, когда он будет в годах Папаши-Тюлеши. Самое ужасное, если он и в шестьдесят, а то и в девяносто лет будет еще ожидать какой-то возвышенной истины, какого-то зова, какой-то путеводной звезды.

Оба привалились к стене яхт-клуба и сидели, плотно закрыв глаза, предоставив утреннему солнцу высвечивать их мысли.

Глаза они оба открыли одновременно, так как почувствовали, что кто-то заслонил солнце.

Это была молодая женщина в желто-золотистом и переливающемся всеми цветами радуги платье, на лбу у нее была мелко накрученная и взбитая прическа, а сзади волосы были длинные и переплескивались с одного плеча на другое.

— Это верно, что мой директор так и уплыл, не дождавшись нас? — спросила она.

Папаша-Тюлеша ответил, что все уже давно отчалили, исключая Юриса, и разве не видно, что вся река полна отходящими яхтами.

Юрис ничего ей не сказал, а понял лишь одно, что это никак не то создание, которое он мечтал встретить в день своего тридцатилетия, вовсе не то, ведь об этом можно сказать лишь то, что на нем платье, переливающееся радугой.

Владелица платья сморщила нос, явно надулась, поблагодарила за исчерпывающий ответ и ушла, насвистывая какое-то танго.

Мелодия эта была полна такой недосягаемой мечты и такой неизбывной боли, что Юрис Страуме и сам попытался ее насвистеть. Но только не получилось, да и свистунья была уже далеко.

Янка Коцынь шаркал туфлями в такт танго, направляясь к железнодорожной станции. Насвистывал он среди обрамляющих асфальтовую дорогу дубов, которые за свою долгую дубовую жизнь много всего повидали.

За деревьями уже виднелись рельсы, а по рельсам тяжело прогудел товарный поезд, окутав насвистывающего пешехода своим белым индустриальным дымом.

Когда дым рассеялся, Янка с удивлением увидел, что элегантный «хорьх» со столь же элегантными пассажирами проехал мимо него, потом остановился и стал подлей дать, когда он подтангует к ним.

— Привет! Ну, что там еще? — осведомился Янка, вежливо приподняв свой, вернее, с пугала котелок.

— Я хотела пересказать ваш непревзойденный анекдот, но ничего не получилось. Таланта нет, — объяснила Янке Самая Красивая.

И действительно, все элегантные пассажиры элегантного автомобиля выглядели весьма уныло. Можно было подумать, что они возвращаются с похорон, где навеки погребен кто-то очень-очень красивый, благородный и невозместимо дорогой.

— Ага, яхта ушла, не дождавшись вас, — совершенно верно заключил Янка.

Шофер сказал, что у них было запланировано такое изумительное воскресенье.

Самая Молодая сказала, что они ужас как хотели поплавать по морю, покачаться на грозных морских волнах, она даже показала рукой, как бы это они плыли по морю и по волнам.

Самая Серьезная сказала, что ей ужасно хотелось показать Фатуму море, потому что моряки часто берут с собой в плавание котов, и ей кажется, что у Фатума очень романтический характер, и у нее, вероятно, никогда не будет больше случая удостовериться в этом.

— И все это заменить анекдотом! Неужто так-таки ни одной яхты там не осталось? — спросил Янка Коцынь, на то он и Янка Коцынь.

— Да есть одна, — ответила Самая Молодая и безнадежно заключила, что никому они не нужны.

Жених Самой Красивой поправил свою пеструю бабочку, чтобы она была совершенно параллельна его подбородку, устроил шляпу совершенно параллельно пестрой бабочке и, проделывая все это, напомнил присутствующим известное французское выражение, что такова «селяви». Не будь они простыми смертными, мелкими щепками на бурных житейских волнах, может быть, яхта и не ушла бы, не дождавшись их.

Мать его сказала, что ведь он же писатель, а писатель никогда не должен рассуждать пессимистично.

— Писатель? А почему вы все это рассказываете мне? — обратился к ним Янка Коцынь.

Самая Красивая заверила его, что ее жених действительно начинающий писатель.

Тут Янка Коцынь взвился не на шутку:

— Почему вы все это рассказываете мне? Это должны узнать в яхт-клубе. Это же невероятно, чтобы для начинающего, а лет через двадцать, глядишь, уже прославленного писателя не нашлась хотя бы одна яхта!

— Так мы и получим с одним всего лишь начинающим писателем яхту, — недоверчиво покрутил головой водитель и сказал, что он охотно подвезет Янку до ближайшей станции.

— Почему только с одним с ним? А почему вы себя так принижаете? Да вы… Вы… Вы… — Янка Коцынь вдохновенно оглядел всех, чувствуя себя господом богом, который, охваченный внезапным капризом, из комка глины творит новых и куда более совершенных людей. — Кошмар какой-то! Какое счастье, что я вас знаю! Будет хотя бы что рассказать моим детям!

И три женщины и двое мужчин выглядели какими-то растерянными, наверное, просто не понимали, что хочет от них этот странный человек в экстравагантном костюме: они недоуменно переглядывались, а Янка Коцынь вскочил в «хорьх» и вновь стал насвистывать свое жуть какое красивое и прилипчивое танго, то самое танго, что, стоит его засвистеть, всем становится совершенно ясно: в жизни нет ничего невозможного, мир чудесен, жизнь прекрасна, не надо только хлопать ушами, надо всегда быть готовым ловить момент, никогда не упускать случая вовремя улыбнуться несущему победу случаю, и это насвистываемое танго всего лишь маленькая передышка, чтобы набрать побольше воздуха в грудь и с одного выдоха достигнуть совершенно невозможного.