Наступает мезозой - Андрей Столяров

– Вот твоя «Сумма Метаморфоза». Получи, старик, можешь радоваться. И учти, второй экземпляр имеется только в Публичной библиотеке…

– Неужели до сих пор не шлепнули её тиражом тысяч в восемьдесят?

– Кому это нужно?

С желтоватых, начала века страниц смотрел на меня человек с мохнатыми, как у тигра, щеками. Подпись под рисунком была готическая, немецкая, сразу не разобрать.

– Сколько? – спросил я.

– Двести баксов, – предупредил Ниппель. – Экземпляр редкий, пришлось прокопать чуть ли не половину города. Только для тебя, старик, учитывая давнюю дружбу…

Он честно дважды, как ребенок, моргнул.

Я, покопавшись в кармане, вытащил стодолларовую купюру и, зажав в пальцах, повернул её так, чтобы Ниппель мог видеть портрет.

– На, держи…

И вот, что значит подлинная уверенность: Ниппель, против обыкновения, даже спорить со мной не стал, не стал жаловаться, канючить, рассказывать, какие подвиги он совершил ради меня. Он только подшмыгнул носом и, как фокусник, накрыв купюру ладонью, растворил её в подкожном жирке.

– Такие все нынче крутые стали, работать противно. Крутишься, крутишься, каждый норовит кинуть…

Он все-таки был обижен.

– Слушай, Ниппель, – сказал я ему в утешение. – Ты доллары у меня не купишь?

– Какие доллары?

– Обыкновенные.

– Фальшивые?

– По-моему, настоящие, – сказал я.

– Настоящие можно и в кассу сдать.

– Светится не хочется.

– Ага, «черные» значит. Сколько?

– Червонец.

– Ну… – Ниппель выпятил губы с некоторым уважением. – Вообще-то, баксы – это не моя специальность. Ладно, я тебе подведу сейчас одного человека. Моя доля, сразу имей в виду, двести портретов…

– Сто, – сказал я, зная Ниппеля.

– Ладно, сто. Серьезным человеком становишься, Игореха. Червонец в кармане таскаешь. Тарифы, как деловой, сечешь. Молодец, не боишься. Не зря за тобой Репей ходит…

– Кто?

– Ты не верти, не верти головой. Вон тот, ощипанный, видишь, как будто монетами старыми интересуется. Говорят, на очень солидных людей работает. А ты, значит, и не подозревал? – Круглые глаза Нипеля будто остекленели. Он бесчувственно скользнул веками – сверху вниз, потом снова скользнул. – Ладно, я, пожалуй, пойду…

– А доллары? – спросил я.

– Как-нибудь в другой раз… Теперь, значит, так. Если кто спросит, зачем, мол, к Ниппелю подходил, ответишь – за книгой. И «Метаморфозу» эту обязательно покажи. Говорю: не потеряй книгу. Ни о каких баксах у нас речи не было…

– А кто спросит?

– Ну, я не знаю. По твоим нынешним заморочкам могут поинтересоваться. Ну, значит, береги книгу, не потеряй!…

И Ниппель исчез.

Лишь толпа ворохнулась в том месте, куда он, как головастик, нырнул. Ворохнулась и снова – с тысяченогим упорством сомкнулась, топчась по булыжнику.

Я неторопливо двинулся к выходу. Клочковатый, действительно с головой, как облысевший репейник, мужик оторвался от бархатного полотнища, где рядами были нашиты монеты, поглядел вправо-влево, будто человек, которому нечем заняться, и лениво, шаг в шаг, потек за мной в некотором отдалении. И ещё двое, кого я ранее в толкучке не различил, также нехотя встрепенулись и двинулись с обеих сторон, точно привязанные. Меня держали в «мешке», и затянуться он был готов в любую минуту.

Меня это, впрочем, не слишком обеспокоило. Прорвать их дерюгу я тоже мог в любую минуту. Один хороший удар, и материя затрещит. Они просто не представляют, какая добыча угодила им в руки. Рассчитывают на кролика, – хватай его за уши и в кастрюлю. И вдруг – оскаленная драконья пасть, это забавно. Я даже подумал: а не свернуть ли им всем троим головы? Просто так, ни слова не говоря, крутануть, чтобы хрустнули позвонки. Будет у меня своего рода визитная карточка.

Правда, мне было лень делать это. Мне сейчас вообще было лень что-нибудь делать. Вспархивали из-под ног воробьи, дымное солнце августа прожаривало толкучку, втиснутую в четырехугольник двора, вместо воздуха распространялся над суетой липкий гомон. Я был рад, когда выскользнул меж киосков в асфальтовую тишину переулка. Скопление мелких животных меня отвращало. После часа, проведенного с Элей, я пребывал в состоянии приятной расслабленности. Шуршала в ушах ленивая кровь, звуки и краски просачивались как сквозь опиумное забвение. Так, наверное, чувствуешь себя после удачной охоты. Город распахивался передо мной пустотой жарких улиц. Я был в нем хозяином, кто мог бы оспорить это мое законное право? Я даже повеселел от нелепости такого предположения. Каменное безлюдье пьянило, ослепительно ясные мысли омывали мне мозг. Каким нелепым и смешным человечком я, следует признать, был в ещё совсем недавнее время. Таскал какие-то переводы в издательство, кланялся, робко осведомлялся, когда мне соизволят отдать заработанные копейки, мучался из-за того, что Эля мною так явно пренебрегает. А мучиться, оказывается, было не надо. Надо было – взять её за лопатки, чтобы выгнулась и затрепетала, как бабочка. Все в жизни, как выясняется, чрезвычайно просто. Зверь сильней человека, и потому мир принадлежит зверю. Мы – животные, сколько бы нам ни твердили о разуме и гуманизме. Разум – это намордник, а гуманизм – другое название слабости. Мы – из крови, ночного страха и податливой плоти. И тот, кто первый поймет, что плоть эта беззащитна перед свирепым напором, тот, кто сбросит намордник и обретет подлинную свободу, тот и станет единственным зрячим в стране слепых. Голод волка не утолить, сердце тигра лишь воспаляется от верещания жертвы. Смешно полагать, что вздорные легкомысленные истории, сочинительство, – то, что по традиции называют «литературой», – в состоянии погасить этот могучий инстинкт, сохранить человеческое в человеке, удержать хищника от убийственного азарта. Бесплодная это затея. Жизнь есть жизнь. Кровь требует именно крови. Марево фантазий развеется, обнажив проволочный каркас. Зажгутся мертвенные глаза, щелкнет жутковатая пасть, скрипнут костяные пластины панциря. Зверь, вывернувшийся из человека, зарысит по обморочным переулкам.

И все же благодушие не притупило во мне чуткость и бдительность. Видимо, бодрствующая часть сознания инстинктивно отслеживала обстановку вокруг. Потому, что, когда из парадной, мимо которой я проходил, тихо почмокали, я мгновенно догадался, что это – меня, что зовут не случайно, и что теперь, вероятно, начнется самое интересное.

Валерик, прятавшийся в полумраке, схватил меня за запястье:

– Пошли!

– Куда?

– Пошли-пошли! Поговорить надо…

Глаза у него были безумные. Впрочем, он сразу же их опустил, едва мы миновали лестничную кишку и очутились перед открытой дверью во двор.