Три романа о любви - Марк Криницкий

Она засмеялась, как ему показалось, нарочно, еще громче и, сойдя с крыльца, быстро побежала по тротуару.

И вдруг чувство внезапного, необъяснимого ужаса сменилось ощущением такой же внезапной и странной благодарности к ней. Только было невыразимо стыдно и больно оттого, что она так зло смеялась.

Но все тонуло в сознании нового чисто мальчишеского остро-злобного торжества над Лидой:

— Ага, пришла!

Он вошел, задыхаясь, в переднюю. В полутьме, стоя к нему спиной, быстро одевалась Лида. Он остановился молча у двери. Она, так же молча и точно не замечая его, перекидывала через плечо горжетку. Потом повернулась уходить.

— Пропустите меня.

От всей ее фигуры и лица с низко опущенными ресницами веяло только холодным презрением.

Положив руку на скобку двери, он сказал, плохо отдавая себе отчет в происходящем, но в то же время ему казалось, что он должен сейчас почему-то сказать ей именно это.

— Лида, я прошу вас остаться. Мы должны говорить. Я вас прошу.

— Нет, нет!

Она наступала на него. В лице ее тоже был беспредельный страх, точно и она увидела сейчас самое страшное в своей жизни. Он увидел этот ее страдальческий широко раскрытый взгляд и понял, что произошло непоправимое.

Продолжая загораживать ей дверь, он что-то говорил. Кажется, он говорил ей что-то о прошлом. И на мгновенье так ярко увидел себя в этом прошлом. Должно быть, то же почувствовала и она. Они стояли и о чем-то странно и бессвязно говорили, но потом невозможно было припомнить о чем. Это был только момент.

— Ни к чему все разговоры!

Она откинула голову назад, и он увидел одну бесконечную муку в ее лице.

— Кончено! Все кончено!

Да, это было так.

И в этом был весь ужас настоящего.

Было ужасно и то, что он резко говорил тогда с Петром Васильевичем, и то, что поторопился тогда поехать к Боржевскому, и остальное, вплоть до Тони.

— Лида, — сказал, весь холодея, — может быть, я схожу с ума. Простите. Ведь я действительно любил вас.

Он сказал о своей любви в прошедшем времени, и это было тоже ужасно и непоправимо.

— Останьтесь!

Он протянул ей руку.

Не глядя на него и точно не замечая протянутой руки, вся устремленная вперед, с невидящими глазами, она порывалась к двери.

— Пустите же.

С ним было кончено. Он перестал для нее быть.

Дверь отворилась, и вошла любопытствующая Дарья.

Лида бросилась в сени.

Еще на одно мгновенье он уловил сдавленный, рыдающий звук, и Лида для него перестала существовать.

Когда он опомнился, перед ним стояла Дарья и о чем-то пространно повествовала. Она рассказывала, как вошла барышня и что делала, дожидаясь его в кабинете.

Он машинально прошел в кабинет и сел к столу. Его охватили безразличие и тупость.

XV

Выбежав на воздух, Лида почувствовала прежде всего желание широко и полно перевести дух. Отбежав, она остановилась и долго стояла, закинув голову и тяжело и судорожно дыша.

Точно обруч мучительными тисками сжимал ей виски. Ей бы хотелось сорвать с себя шляпу, чтобы холодный воздух свободно обвевал голову.

Что-то противное, грязное и липкое, вместе с запахом и дыханием дома, откуда она вырвалась, вошло во весь организм. Она стояла, болезненно скорчив пальцы, ненавистная самой себе, смешная и жалкая.

Мучительно вспоминались чей-то женский смех на крыльце, чем-то белым покрытая голова, переговоры Ивана с Дарьей.

И тогда хотелось бежать, все вперед, без цели, чтобы заглушить первую боль испуга.

Она вышла на Песочную улицу, пробежала мимо аптеки, где по случаю позднего часа в окнах были потушены водяные разноцветные шары, повернула на Торговую площадь, где у ободранного киоска стояли двое подозрительных субъектов, миновала памятник Александру и опять выбежала на Песочную.

Мелькнуло несколько знакомых подъездов.

Смешно кружиться. Она повернула назад и побежала домой. Но вспомнила о позднем часе.

Ноги подкашивались. Стала обдумывать, где бы закончить эту кошмарную ночь. У Клавдии муж на две недели в отпуску где-то на юге.

На углу она вскарабкалась в первые попавшиеся старые дребезжавшие дрожки.

И только тогда поняла, что может плакать.

Извозчик ехал медленно, беспрестанно оглядываясь на нее.

И опять мерещились голова, закутанная в белое, и черный кенгуровый воротник, маленькая фигурка, потом пронзительный смех и стук каблуков по крыльцу.

Машинально зажимала уши.

Да, вот оно что! Какая ложь! Она помнила от слова до слова его сконфуженный рассказ о посещение «тех» мест. Значит, это была выдумка. Значит, он на самом деле…

Начинала бить лихорадка.

Как хорошо, что у Клавдии уехал муж. Клавдия казалась ей теперь самой подходящей. Она не удивится ни позднему посещению, ни вообще ничему. У ней можно будет лечь на кушетку в гостиной и плакать.

Потом вдруг мучительно вспомнилась растерянная фигура Ивана, его просьба о пощаде.

— Нет, нет, ни за что!

Она могла простить его поездку «туда», даже помириться с этой отвратительной сценой где-то там, в номерах (об этом она старалась не думать). Это было неизбежно и она нашла в себе героизм и ясность мысли. Да и потому, что это было внешнее. Хотя, правда, и внешнее марает что-то в душе, но это — неизбежность.

Оглянулась. Ехали мостиком. Скоро дом, где живет Клавдия.

— Ах, скорее.

Еще несколько мгновений, и она не будет в состоянии жить.

Главное, грязь и обман, вечная грязь. Неужели это и есть жизнь?

Этот страшный смех на крыльце и этот отчетливый стук каблуков, потому что она без калош, прямо на извозчике «оттуда». О, о!

Но, может быть, он от отчаяния? Что же из того?

Нет прощения! Ах, этот ужасный смех! Эти ужасные женщины!

Она старалась представить себе как можно яснее ужасное существо с белою, покрытою головой, но черты ее лица только мелькнули в тени, и вся она выступила на миг точно невыносимый, отвратительный кошмар.

Как он мог? Как мог? Значит, вот он какой. Иначе бы она никогда не знала. Как хорошо!

Хотелось смеяться, но слезы переходили в истерический плач. Нехорошо на улице, хотя ведь тут пусто и извозчик больной и старый.

Захлебываясь, она вбегает по лестнице на третий этаж и звонит.

Звонок долгий, заглушенный, предрассветный. Боже, ее не слышат! Она звонит еще и еще. Шаги за дверью.

Голос Клавдии тихий, встревоженный. Она прямо с постели. Милая! Ей хочется задушить ее и покрыть поцелуями. Отворите же!

— Кто это? Ты? Что это значит? Сейчас.

Долгое молчание.

Лида нетерпеливо дергает дверь, берется руками за голову, прислоняется к холодной клеенке.

— Ведь это чудовищно!

Старается осмыслить поступок Ивана. Нет, он просто развратен, как все мужчины. Поспешил утешиться. А может быть, и раньше…

Щелкнул ключ. Что это? Клавдия еще не спит?

— Отчего ты одета? Сейчас уже четвертый час…

— Ах, моя милочка, какое тебе в сущности дело? Что такое у вас или с тобой? Я ничего не понимаю.

Лицо у нее недовольное, расстроенное и какое-то смешное. Она в ночном декольтированном пеньюаре.

— Что у вас произошло?

Не глядя, она ловит сзади руками половинки дверей и притворяет их спиною. Из каждого атома ее лица смотрит нетерпеливое раздражение.

— Милочка, ведь сейчас люди спят. Но, впрочем… в чем дело?

Лида понимает, что в чем-то ей помешала. На вешалке блестит позументами и металлическими частями военная шашка. У зеркала — белые скомканные замшевые перчатки. Пахнет мужскими офицерскими духами. Смешнее всего то, что на вешалке нет шинели.

Она оглядывается, видит на стуле у окна фуражку с желтым околышем, и лицо ей заливает краска.

Правда, ведь Клавдия не скрывает от нее своего свободного образа жизни, но все-таки…

— Да, фуражка, — говорит Клавдия. — Боже, какие эти мужчины дураки. Ну, все равно. Ты понимаешь. В чем же дело? Говори.

Она подходит к ней вплотную и берет за руки. Лида не может выговорить ни слова и боится отнять свои руки, чтобы не обидеть подруги. Лицо у Клавдии в красных пятнах, старательная прическа волос спутана на темени и у висков, и передние кнопки желтого пеньюара застегнуты косо и через одну.

Клавдия внимательно вглядывается в нее и говорит быстро, шепотом и оглядываясь. Иногда она смеется. Голос у нее неприятно охрипший.

— Понимаешь, я думала: это Сергей. И хотя, конечно, я нимало не стесняюсь. У него самого сейчас есть артистка из цирка…

Она грубо засмеялась.

— Противная такая еврейка с намазанными губами и бровями… Но не в том суть. Раз мы свободны, то… Мне только неудобно, что в квартире. Он мог приехать!

Она сложила шалашом ладони, сделала круглые глаза, подвела сжатые губы к носу и присела.