На берегах тумана - Федор Чешко

Вице-адмирал, похоже, начал терять терпение.

— Рекомендую понять: выгораживая эту девицу, ты усугубляешь ее положение. Ордену необходима твоя правдивость, а Орден всегда находит способ добиться необходимого. — Он вдруг изменил тон, в голосе его прорезалась доверительность: — Через несколько дней состоится распродажа приговоренных к лишению гражданства. И кажется мне, что первым успел выхлопотать право покупки некий содержатель нескучных квартир из Карры. Возможно, ему удастся приобрести для своего заведения хорошенькую пятнадцатилетнюю злодейку, а возможно, нет — это зависит от тебя...

Наверное, господин иерарх ожидал, что Нор отреагирует на его слова как-нибудь иначе, спокойнее. А вот охранник оказался более прозорливым и поэтому успел перехватить руку озверевшего парня в считанных дюймах от вице-адмиральской глотки.

Несколько мгновений Нор отчаянно рвался из цепких волосатых лап, потом вдруг обмяк и замер: силы следовало беречь, они еще наверняка пригодятся. Эта внезапно проявленная расчетливость изумила и напутала его самого; даже вожделенное горло старого иерарха показалось на миг не таким уж и вожделенным.

Видя, что бесноватый звереныш превратился в тощего однорукого подростка, охранник отшвырнул своего поднадзорного к стене и, не дожидаясь приказа, вернулся на прежнее место. Нор проводил его мутным невидящим взглядом, потупился, принялся утирать ладонью взмокший от пота лоб. Краем глаза он приметил наливающееся бешеной кровью лицо вице-адмирала, но не испугался — позлорадствовал. Пускай бесится старый подонок, авось от злости паралич разобьет.

— Ты сам виноват, мой душевный друг. — Несколько долгих мгновений потребовалось ошарашенному парню, чтобы уяснить: это подал голос франтоватый чиновник, и «душевным другом» он осмеливается величать не кого-нибудь, а вице-адмирала. — Ты сам виноват. В твои годы пора бы знать: чем охотнее плюешь в людские лица, тем больше шансов нарваться на досадный ответ. Так что уж не сетуй теперь.

Тон щеголя был ошеломляюще дерзок, слова малопонятны, однако еще непонятнее оказалась реакция иерарха. Вместо того чтобы окончательно разъяриться, старый спесивец перекосил лицо отдаленным подобием улыбки.

— Досады нет и быть не должно, — выговорил он, пожимая плечами. — Недоросль лишь показал, что в Школе проявлял мало старания: не научился ни обуздывать чувства, ни предугадывать результаты своих поступков. А плевки в лица... — Вице-адмирал снова пожал плечами. — Прошу верить: удовольствия от этого не получаю. Необходимость, не более...

Тонконогий франт передвинулся ближе к Нору, забавно прицокивая по паркету высокими каблуками дорогих башмаков. Сразу стало заметно, что его густые черные волосы не так уж густы, что подкрашены они, волосы эти; а глаза, издали казавшиеся совсем молодыми, запутались в частой паутине морщин и тронуты уже ледком всезнающей дряхлости. Какие там сорок лет — не менее чем вдвое обмануло парня первое впечатление. И еще стало заметно, что черты лица модника прячут в себе неуловимую схожесть с виденными не раз портретами всеобщего Заботливого Поводыря, его первосвященства господина адмирала Ордена. Так кто же это, в конце-то концов? Пожалуй, легче мозги вывихнуть, чем догадаться. Ясно одно: обладатель второго по могуществу орденского ранга не потерпел бы нотаций от чиновника префектуры. А от кого потерпел бы? Неужели все портреты его первосвященства писаны потерявшими совесть льстецами?

Интерес к такому несообразному человеку на миг пересилил и ужас перед вице-адмиральской угрозой, и злую обиду на себя (не успел, не дотянулся, не смог изодрать в клочья гнусную тварь). Но даже эта ничтожная уступка праздному любопытству немедленно стала казаться отвратительнейшей из человеческих подлостей — под стать той, которую придумал учинить над Рюни орденский шакал.

Рюни... С девяти лет чуть ли не каждый день вместе. Все побоку — вкрадчивые советы матери, сословная спесь разорившегося капитана — отца, неодобрительное шипение нахохленных черных старух... Она всегда была отчаяннее любого парня, а Нор был самым отчаянным из парней Бродяжьей улицы; поэтому именно его Рюни звала с собой всякий раз, как затевала кражу каштанов у жадной лоточницы с угла Бродяжьей и Биторылого тупика, или катание на штормовых волнах, или очередное издевательство над квартальным надзирателем, который, по слухам, пропивал жалованье и тиранил жену. Ее выдумки удавались почти всегда, а если не удавались, то на следующий день она и Нор бесстыдно хвалились друг перед другом следами родительских порок, будто ветераны боевыми наградами.

Жизнь трепала и коверкала их, не по-доброму приучая к себе. Так Пенный Прибой обдирает нежную кожу почвы, понуждая затравленный берег щериться жестким гранитом. Но со временем волны истачивают гранит в прах, все повторяется раз за разом, а потом настает конец.

На смену детским шалостям приходили недетские беды; окружающий мир, казавшийся понятным до скуки, выпячивался новыми непостижимыми сторонами. И когда Нору впервые в жизни пришлось драться как взрослому, защищая Рюни от пьяных матросов, квартальный надзиратель — тот самый, которого они привыкли считать негодяем, — спас от увечья, а скорее всего, от чего-нибудь худшего. Это ведь только наивные барышни верят, что каждый добрый человек свято соблюдает Мудрые Заповеди, и только простаки могут воображать, будто всякий злодей непременно бывает покаран. Кстати, ни барышни, ни простаки почему-то не рискуют соваться по вечерам в грязные переулки припортовых окраин.

Да, в тот раз его спас случайный чужой человек. Но когда после нелепой смерти родителей дом Нора отняли за отцовы долги (из всего достояния остались лишь книги), то не кто-нибудь, а Рюни заставила своего батюшку дать парню работу и позволить жить при таверне. И это Рюни упросила маэстро Тино бесплатно заниматься с Нором.

Однако случалось и по-другому — хотя бы как в тот вечер, когда сам Мурена Сарпайк лично явился вымогать у Сатимэ ежемесячную дань («Ты, Лим, не кобенься; все платят, и ты плати: ведь может беда приключиться — пожар в заведении, к примеру, или с дочкой несчастье...»). Специально нанятые дюжие вышибалы упорно делали вид, будто не понимают, что происходит; слуги куда-то поисчезали — рядом с кабатчиком остался один Нор. Увидав, что двенадцатилетний сопляк хватается за кочергу, Мурена зашелся визгливым смехом, только веселье получилось недолгим. Через несколько дней смешливый громила подох от увечий в приюте Скорбящей Морячки, и префектура замяла дело: прямого убийства не было, а Сапрайк при жизни наводил ужас не на одних только кабатчиков. Даже его собственные подручные не подумали мстить убийце — кто же станет мстить за благодеяние?