Сумерки героя - Дэвид Геммел

— Н-не знаю. Я спрашивал Элдикара... в ночь смерти герцога. Я сам не понимаю, почему это так. Я ничего... не чувствую. Я спросил его, не лишился ли я чего-то, когда он вернул мне молодость.

— И что он ответил?

— Он сказал, что я ничего не лишился. Нет, не совсем так. Он сказал — ничего такого, что имело бы ценность для Куан-Хадора.

— И теперь ты хочешь убить Лалитию?

— Да. Это развлекло бы меня.

— Постарайся вспомнить, Арик. Вспомни того человека, который сидел со своим ребенком у озера. Хотелось ли ему убить Лалитию, чтобы развлечься?

Арик отвел глаза в сторону и сел, глядя на кинжал у себя в руке.

— Ты путаешь меня, Шардин. — У него вдруг сильно разболелась голова. Он положил кинжал на стол и потер виски.

— Как звали твою дочь?

— Зарея.

— Где ее мать?

— Тоже умерла.

— Как она умерла?

— Я задушил ее, потому что она плакала и не желала уняться.

— Дочь свою ты тоже убил?

— Не я. Элдикар. Ее жизнь дала мне молодость и силу. Ты же видишь, как хорошо я выгляжу.

— Я вижу не только это.

Арик поднял глаза и увидел, что Лалития смотрит на него с омерзением.

Шардин подошел и сел рядом с Ариком.

— Ты говорил мне как-то, что Алдания была добра к тебе — помнишь?

— Да. Когда умерла моя мать, она пригласила меня в Мазинский замок и утешала меня в моем горе.

— Почему ты горевал тогда?

— Потому, что мать умерла.

— Но смерть дочери ты не оплакивал?

— Нет.

— Ты помнишь, что чувствовал, когда умерла твоя мать?

Арик заглянул в себя. Он видел человека, которым был прежде, и видел, как тот плачет, но не мог понять, с чего его так разбирает.

— Ты был прав, Арик, — тихо молвил Шардин. — Ты действительно потерял кое-что — вернее, это отнял у тебя Элдикар Манушан. Ты утратил свою человечность, забыл, что такое сострадание, доброта и любовь. Ты перестал быть человеком. Ты убил женщину, любившую тебя, и дал согласие умертвить ребенка, которого ты обожал. Ты участвовал в гнусной бойне и смотрел, как убивают Алданию, которая была так добра к тебе.

— Зато... зато я теперь бессмертен. Вот что главное.

— Да, ты бессмертен, и тебе скучно. В тот день у озера ты не скучал. Ты смеялся, и слышать это было приятно. Ты был счастлив, и ничьей смерти не требовалось, чтобы развлечь тебя. Не видишь разве, как тебя обманули? Тебе продлили жизнь, но отняли все чувства, нужные, чтобы наслаждаться этой долгой жизнью.

Голова у Арика раскалывалась. Он прижал ладони к вискам.

— Перестань, Шардин. Меня это убивает. Голова вся в огне.

— Я хочу, чтобы ты вспомнил Зарею в тот день у озера. Вспомнил, как ее ручонки обнимали тебя за шею и как весело, по-детски, она смеялась. Слышишь ты ее смех, Арик? Слышишь?

— Слышу.

— Перед тем, как мы все вошли в дом, она прижалась к тебе и сказала что-то — помнишь?

— Помню.

— Повтори.

— Не хочу.

— Повтори, Арик.

— Она сказала: «Я люблю тебя, папа!»

— И что ты ей ответил?

— Сказал, что тоже ее люблю. — Арик застонал и откинулся назад, крепко зажмурившись. — Не могу напрягать голову... больно!

— Ты околдован, Арик. Это злые чары мешают тебе вспоминать. Хочешь ли ты вспомнить, что значит быть человеком?

—Да!

Шардин расстегнул ворот и достал висящую на золотой цепочке яшмовую слезу с вырезанными на ней рунами.

— Это талисман, благословленный настоятелем Дардалионом. Говорят, что он отводит чары и лечит все болезни. Не знаю, обладает ли он в самом деле волшебной силой, но если хочешь, я надену его на тебя.

Арик смотрел на камень. Одна часть его души приказывала ему оттолкнуть талисман и вогнать кинжал священнику в горло, под самую бороду, другая часть хотела вспомнить, что он чувствовал, когда дочка сказала, что любит его. Не двигаясь с места, Арик посмотрел в глаза Шардину и сказал:

— Помоги мне!

Священник надел талисман ему на шею.

Сначала ничего не случилось. Потом от нового приступа боли у Арика потемнело в глазах, и он вскрикнул. Шардин вложил талисман ему в руку.

— Держись за него — и думай о Зарее.

«Я люблю тебя, папа!»

Буря чувств поднялась из глубин вопреки боли и захлестнула Арика. Он снова ощутил, как ручонки дочери обнимают его за шею, как ее мягкие волосы щекочут ему щеку. На миг он преисполнился чистейшей радости, но потом снова увидел себя, стоящего у ее кроватки и крадущего у нее жизнь. Он закричал и разрыдался. Лалития и Шардин сидели тихо, глядя на него. Постепенно рыдания утихли. Арик со стоном поднял кинжал и вдруг направил его в горло себе самому. Шардин перехватил его руку.

— Нет, Арик! Не так! Ты проявил слабость, согласившись принять подобные дары, но твою женщину убил не ты. Тебя околдовали. Не понимаешь разве? Они тебя использовали.

— Я смеялся, когда погибла Алдания, — дрожащим голосом сказал Арик. — Я любовался кровавой бойней. Я убил Рену и Зарею.

— Нет, Арик, не ты. Маг — вот кто источник зла. Положи кинжал и помоги нам придумать, как уничтожить его. Арик успокоился, и священник отпустил его руку. Князь встал и сказал Лалитии:

— Прости меня, Рыжик. У тебя я могу попросить прощения, а вот у других уже нет. Спасибо, священник, что вернул мне украденное, но помочь я тебе ничем не могу. Слишком велика моя вина. — Шардин хотел что-то сказать, но Арик движением руки остановил его. — То, что ты сказал об Элдикаре, правда, но я уже сделал свой выбор. Я позволил ему убить человека в угоду моему тщеславию. Будь я покрепче, моя Рена и маленькая Зарея остались бы в живых. Я не могу жить со всем этим.

Арик вышел, не оглянувшись, сел в карету и велел отвезти себя на Ивовое озеро.

Там он отпустил кучера и прошел мимо заброшенного дома на освещенный луной берег. Сев у причала, он снова представил себе тот чудесный день, когда они с дочкой играли и смеялись на солнце, а потом перерезал себе горло.

Князь Панагин всегда полагал, что не подвержен страху. Все свои взрослые годы он провел в сражениях и считал, что страх — это для мозгляков. Поэтому он не сразу распознал, что означает судорога в желудке и панический лепет в голове.

Он мчался через лес напролом, и ветки хлестали его по лицу. У кривого дуба он остановился перевести дух. Его лицо блестело от пота, и коротко остриженные седые волосы прилипли к черепу. Он потерял всякое представление о том, в какой стороне осталась дорога, но это больше не имело значения. Только бы уйти живым. От непривычного бега ноги сводило, и он присел на корточки. Ножны зацепились за корень, рукоять кавалерийской сабли вдавилась Панагину в ребра. Он застонал сквозь зубы и подался влево, высвободив клинок.

Холодный ветерок шелестел в листве. Жив ли еще хоть кто-нибудь из его людей? Панагин видел, как некоторые из них пустились бежать, бросая арбалеты и пробиваясь обратно к утесам. Не мог же Нездешний перебить их всех! Это не в силах человеческих. Невозможно, чтобы одиночка убил дюжину опытных бойцов.