Рассвет над волнами (сборник) - Ион Арамэ

— Хорошо, товарищ командир. Надо… — и рванулся к планширю, ухватившись обеими руками за живот.

Надо! Даже если морская болезнь переворачивает все нутро, а холод пронизывает до костей. Надо… Ответ Юрашку заставил Профира устыдиться своего вопроса. Он направился в рулевую рубку, думая, что было бы лучше спросить матроса о другом.

Фару, мыс Сан-Висенти… Для того чтобы выиграть время, конвой не заходил в порты.

Ночью шторм разыгрался еще сильнее. Волны ревели, разбивались одна о другую, подбрасывая высоко вверх хлопья пены. Вогнутые в сторону, противоположную ветру, они затягивали в себя все. Конвой не мог больше двигаться вперед. В такое время никто не думает о том, что творится в помещениях: цела ли посуда, на месте ли вещи. В часы шторма все это не имеет значения, как и пища. Моряки ели на ходу, между двумя вахтами, и едва различали, что им подавал кок Кондря.

Всех беспокоило состояние буксирного троса. От него в условиях сильной продольной и поперечной качки зависела судьба корабля. Если трос порвется, заменить его нечем. Они попытались отремонтировать старый, поднятый на борт. С трудом сплели его концы, но старый трос останется старым, на его крепость нельзя положиться в шторм. Из-за сильного волнения и ветра сила тяги буксиров должна быть в два или даже три раза больше, чем в обычных условиях. Нагрузка на металлический трос в любой момент могла превысить критическую, и тогда…

Ледяной ветер срывал с верхушек волн водяную кудель, крутил ее в разных направлениях, затем распылял на миллионы капель, которые словно дробь хлестали по лицу, по рукам, по шее. Но моряки, со слезящимися от холода глазами, измотанные морской болезнью, не уходили со своих постов. Они уже не обращали внимания на рев ветра, сливавшийся с жалобным стоном такелажа, не спрашивали, когда будет следующий заход в порт: через день, через два, через неделю… Все зависело от океана. Но погода не улучшалась. Напротив, ветер усиливался, будто ожесточаясь от того, что корабль, который не может двигаться самостоятельно, борется с волной, не уступает его воле. Люди тоже не собирались сдаваться. Усталые, с запавшими щеками и синевой под глазами, они упорно делали свою работу, вслушиваясь в рев шторма и хруст буксирного троса, готовые в любую минуту действовать. Они понимали друг друга без слов, покидая пост, молча пожимали друг другу руку, будто желая сказать: «Моя вахта прошла нормально, желаю тебе того же!»

На третий день после выхода из Гибралтара конвой шел вдоль побережья Португалии. Океан бушевал по-прежнему, но ветер сменил направление. «Мирча», взятый в плен движущимися холмами воды, получил угрожающий поперечный крен. Не успевал он преодолеть одну волну, накренившись на 35–37 градусов то на один, то на другой борт, как попадал в объятия другой. Его мачты будто исполняли какой-то дьявольский танец.

Три дня и три ночи никто не спал, люди забыли про еду. Каждый, кто не стоял на вахте, измотанный морской болезнью, находил себе укромное место. Профир страдал вместе со всеми. Кутяну можно было видеть то в рулевой рубке, то на носу наблюдающим рядом с матросами за состоянием буксирного троса — он был бледен как полотно. Больше всех мучился Мынеч — механик поставил между ног ведро и то и дело наклонялся над ним, но затем возвращался к рукояткам, как будто ничего не случилось. Только Мику не поддавался. Высокие волны практически не давали возможности переходить по палубе от одного поста к другому. Все же он как-то добирался и предлагал черный сухарик — бальзам для взбудораженных желудков — и воды из фляги. Он неожиданно появлялся возле кого-нибудь и кричал: «Поднимай якорь, капитан!» Человек с перекошенным от страдания лицом улыбался, и это внушало оптимизм. В такой момент очень важно поддержать людей, ободрить доброй шуткой.

Силы моряков были на исходе. Будто разгадав их мучения, с ведущего буксира передали, что они зайдут в Лиссабон, чтобы переждать плохую погоду. Профир встретил это известие без особых эмоций: не велика радость, если они совершат незапланированный заход неизвестно на сколько дней. Конечно, это передышка, но что последует за ней?

…Они стояли в Лиссабоне почти две недели. Теперь, после шторма в океане, когда суша была в двух шагах, возможность ступить на твердую землю, не опасаясь, что опора уйдет из-под ног, была для экипажа лучшей наградой. Этого жаждали напряженные нервы, измученное тело, все существо, подвергшееся суровым испытаниям.

Они уже видели себя прогуливающимися по улицам Лиссабона в выходной форме, жадно разглядывающими людей, дома, отвыкнув от всего этого, долгое время видя только воду в ее бесконечном движении. Когда из порта подошел катер и на борт поднялся полицейский чиновник, команда встретила его дружескими улыбками. Все были уверены, что после процедуры таможенного досмотра они, как это было в других портах, небольшими группами отправятся на берег. Но прибывший на борт высокий мужчина со смуглым лицом, обрамленным густой черной бородой, молча отошел к одному из бортов и оттуда следил за действиями экипажа. Матросы попытались проявить дружелюбие к гостю, один из них даже протянул полицейскому пачку сигарет, но тот отстранился, будто опасался, что моряки с «Мирчи» хотят сделать ему какую-нибудь пакость. Он держал на виду пистолет и провожал испытующим взглядом каждого проходящего мимо него матроса.

Дул сильный ветер. К вечеру начал моросить мелкий, нудный дождь. Полицейский ухватился за планширь и остался стоять у борта под порывами дождя и ветра, посерев от холода. Матросы видели, что его мучает морская болезнь.

Профир не мог удержаться и послал старпома, чтобы тот пригласил полицейского в офицерскую каюту. Кутяну пересек омытую дождем палубу, подошел к португальцу и по-английски пригласил его пройти с ним. Человек досмотрел на него, отрицательно замотал головой и поднес руку к кобуре.

Кутяну отошел озадаченный. Он не сказал ему ничего оскорбительного, говорил вежливо, и все же полицейский схватился за кобуру.

— А, оставь его. Не видишь, он боится нас? — услышал Кутяну позади себя голос Метку и подумал, что тот прав: полицейский действительно здорово напуган, если в каждом человеке на борту видит врага.

Общеизвестно морское гостеприимство: любой прибывший на борт человек является гостем экипажа, и ему предлагают все, что можно предложить. Но португалец отвергал протянутую ему руку дружбы, оставаясь настороже, как затравленный зверь. Потом на него перестали обращать внимание. Он промок до нитки и топал по палубе, стараясь согреться, но матросы проходили мимо.

К вечеру его сменили — катер доставил на борт другого полицейского, юношу низкого роста, почти ребенка, закутанного в накидку с ног до головы. Вновь прибывший, стараясь придать себе как можно более внушительный вид, стал на то же место, что и предыдущий полицейский, с видом цербера, готового наброситься на любого, кто попытается к нему приблизиться. Но сохранить надолго внушительный вид ему не удалось. После того как его хорошенько смочил дождь, а корабль несколько раз хорошо качнуло то на один, то на другой борт, он ухватился за планширь и нагнулся над бурлящей водой. Ничто вокруг его уже не интересовало.

Дождь лил не переставая. Небо будто прохудилось — между ним и морем протянулась подвижная пелена воды. Все свободные от вахты грелись в помещениях. Время тянулось мучительно медленно, лишь изредка кто-нибудь отпускал шутку, которая, однако, редко находила отклик. Боцману пришла в голову идея: попросить у командира разрешения пустить в дело пекарню. Профир одобрил затею.

Выпечкой хлеба добровольно вызвались заняться несколько матросов. Работали они усердно, будто жизнь команды зависела от выпеченного ими хлеба. Мику смотрел на них и подзадоривал — пекари смеялись, соревнуясь в работе. Но от боцмана не ускользнуло, что веселые с виду ребята работой хотят заглушить охватившую их тоску по дому. Когда на море опустилась ночь, первая партия хлеба была готова. Приятный, дразнящий запах свежевыпеченного хлеба распространился по кораблю.

Когда Саломир готовился заступить на вахту, в печи подрумянивались последние буханки. Он набросил на плечи накидку, еще раз посмотрел на висевшие на стене кубрика часы, потом отложил большой ломоть горячего белого хлеба. Как всегда, он должен был сменить Юрашку. «Щепочка, наверное, замерз. И потом, когда он сменится, уже не застанет горячего хлеба», — подумал Саломир.

Матрос пересек палубу и собирался было подняться по трапу наверх, как вдруг увидел португальца. Тот дрожал от холода и голода. С тех пор как он поднялся на борт «Мирчи», никто не привез ему что-нибудь поесть. Возможно, в такую погоду его коллеги не смогли добраться до «Мирчи». Саломир подумал, что горбушка горячего хлеба не помешает этому человеку, но увидел на лице португальца недоверие, его рука лежала на кобуре.